Норман Дэвис - Белый орел, Красная звезда

(Подпись) Калинин, Председатель Всероссийского Центрального исполнительного комитета». [82] Там же, №311

Об этом заявлении Польше напомнили летом.

Тактика советской мирной пропаганды основывалась на глубоком убеждении, что правительства Антанты подталкивают сопротивляющегося Пилсудского на тропу войны, и никак иначе. Это убеждение задокументировано не только в советской пропаганде, но также и в частных письмах, например, Мархлевского. Это убеждение полностью игнорировало радикальные изменения в политике союзников, которые предпринял Ллойд Джордж. Советские ноты тщательно избегали любых личных выпадов в отношении Пилсудского. Они были нацелены на дискредитацию тех элементов в польской политической сфере, которые были связаны с Антантой, в частности, национал-демократов и дать Пилсудскому свободу в заключении мира при поддержке мнения общественности, в особенности радикальной. Эта тактика была полностью ошибочной. Именно Пилсудский, непонятый большевистскими лидерами, следящий больше за действиями неприятельских генералов, чем за словами дипломатов, подталкивал неохотных союзников к войне.

Польские историки традиционно объясняют советскую двойную политику в терминах природной “большевистской агрессивности”. Но ее также легко объяснить вполне реальными страхами большевиков. Их реакции были обусловлены двумя годами блокады и угроз. На них нападали так часто, что они рефлекторно сразу принимали оборонительную стойку. Их военачальники реагировали наигранной бравадой, а их дипломаты вычурной смесью благоразумия и наглости. Это были укоренившиеся большевистские защитные механизмы.

Эффект, оказанный советской мирной кампанией на польскую политику, был прямо противоположен ее целям. Вместо сближения Пилсудского с левыми, она подтолкнула Пилсудского в объятия национал-демократов. Советские заявления сопровождались в Польше волной забастовок, организованных коммунистами и шумной кампанией за мир, проводившейся социалистами. Разочаровавшиеся левые обратились против правительства. Было похоже, что местные попутчики большевиков обирались совершить в республике переворот. Пилсудскому ничего не оставалось, кроме как подавлять забастовки, игнорировать социалистов, и терпеть похвалы от партии, вовсе не разделявшей его действительных устремлений.

Весной 1920 года перед Пилсудским стояла острая дилемма. Он был далек от уверенности, что его армия выстоит, если война продолжится; у него не было никаких иллюзий о ее судьбе, если Красная Армия ударит первой. Ему нелегко было заключить мир, поскольку мир был бы расценен, как уступка забастовщикам; ему нелегко было начать войну, не заручившись согласием союзников. Ненавидел он и угрозу войной под аккомпанемент рассуждений о мире. Вот что он сказал корреспонденту “Le Petit Parisien ”:

“К сожалению, мое впечатление от поведения большевиков состоит в том, что речь не идет о мире. Если кто-то приставляет мне нож к горлу, я испытываю неприятные чувства. Я не тот человек, с которым можно разговаривать таким образом.

Я знаю, что большевики концентрируют крупные силы на нашем фронте. Они совершают ошибку, думая, что они могут испугать нас и представить нам ультиматум. Наша армия готова”. [83] '“Le Petit Parisien”, 6 Mar. 1920. Интервью от 28 фев. 1920. Цитата из: Komarnicki, ранее цит., стр. 563-64

Его природный бойцовский инстинкт подсказывал ему, что нужно отвоевать себе выход из невыносимого положения. Путь чести означал сражение и смерть в бою. В военных вопросах Пилсудский разбирался лучше, чем в политических, и он знал, что Красной Армии хватит восьми недель, чтобы мобилизовать превосходящие силы. В какой-то момент, в феврале или в марте, он сделал внутренний выбор в пользу предупреждающей атаки, которую он так долго обдумывал. Но он сомневался и размышлял. Готовясь к войне, он продолжал разговоры о мире, находясь в таком же состоянии нерешительности, которое владело советским руководством в прошлые месяцы.

В такой ситуации советские мирные заявления тонули в водовороте недоверия. Ни одна из сторон не собиралась приостанавливать свои военные приготовления в качестве знака доброй воли. От польского министра иностранных дел, Патека требовали срочного ответа, сначала в заявлении Украинской Советской Республики от 22 февраля, а затем в напоминании из Москвы от 6 марта; [84] «Dokumenty i Materiały...», т.2, №331 но у него не было никакой концепции, что ему следует сказать. Наконец он ответил 27 марта, послав ноту с грифом “Очень срочно” в ответ на ноту Чичерина от 22 декабря. [85] Там же, №360 Он предложил начать предварительные переговоры 10 апреля в Борисове на Березине, который был польским военным плацдармом. Чичерин в своем ответе требовал прекращения военных действий и другого места для встречи, предпочтительно в Эстонии. [86] Там же, №361 С этого момента переписка превратилась в бессмысленный спор о том, является Борисов подходящим местом для переговоров, или нет. 20 апреля в Варшаве и 23 апреля в Москве были опубликованы заявления, в которых каждая из сторон обвиняла другую в срыве переговоров. [87] Там же, №№378, 380 Хотя министерство иностранных дел в Варшаве и подготовило свои условия перемирия, они не были переданы в Москву. Также и поляки не получили никаких сведений о том, каковы могут быть советские условия, кроме тревожащего известия о том, что линия фронта от 28 января более не приемлема. [88] Там же, №341 Провал предложения о переговорах в Борисове часто обозначают как точку невозврата на пути к войне. Это не так. Переписка между Чичериным и Патеком была искусной пантомимой, имеющей целью убедить самих профессиональных дипломатов в том, что их роль не является бессмысленной. Они уже давно потеряли контроль над событиями. Даже если, для проформы, польские и советские переговорщики встретились бы в Борисове, трудно вообразить, чтобы в господствующей атмосфере глубокого недоверия они смогли бы прийти к какому-то соглашению.

Уже в середине апреля польская армия была переведена в состояние готовности. 14 апреля все польские офицеры были отозваны из мест переподготовки и отправлены на фронт. 17-го Генеральный штаб издал приказ армии выдвинуться на передовые позиции в течение недели.

Красная Армия была менее подготовлена. Хотя ее численность быстро росла, окончательное ее группирование, определенное приказом Военного совета Западного фронта от 10 марта все еще не было закончено. Командование Западного фронта по-прежнему ожидало подхода своих ударных сил. Первая Конная армия, в феврале столкнувшая Деникина в море под Новороссийском, начала свой поход на запад только 1 апреля. Ей необходимо было преодолеть путь в полторы тысячи километров. Красной Армии требовалось не менее восьми недель для полной готовности. Эта отсрочка давала полякам шанс на спасение.