Александр Ткаченко - Крымчаки. Подлинная история людей и полуострова

– Илья, я воевал в четырнадцатом году против кайзера. Они не расстреливали не только евреев, но даже пленных… Этого не может быть…

Илья Соломонович уговаривал свою семью целый день, приводил примеры из десяти последних лет германской действительности, говорил о протестах великого Эйнштейна и Чарли Чаплина. Но отец настаивал:

– Это же цивилизованная нация! А это все – наша пропаганда… Ну, в общем, к ночи Илья Соломоныч уехал назад в Севастополь.

После обороны Севастополя в сорок втором году и его сдачи он был переброшен в Новороссийск, а оттуда на Северный флот. Связи с домом прервались. После войны, в сорок пятом, он вернулся в Крым и сразу же с вокзала пришел в свой дом. Но там жили другие люди. Они рассказали ему, что всю его семью немцы расстреляли на десятом километре под Симферополем еще в декабре 41-го. Илья Соломоныч просидел в палисаднике два дня и две ночи. И все думал, думал, корил себя… Утром следующего дня он пошел ополоснуть лицо к умывальнику и увидел свое отражение в небольшом зеркале. Он стал совершенно седым.

Авва уснула рядом со мной, так что я и не услышал. Боясь разбудить ее, я стал рассматривать ее нос с маленькими чуть-чуть опухшими ноздрями, сквозь который во сне без звучно втягивался воздух. Горбинка носа напоминала мне римских красавиц, а у подножия росла тонкая трава страстных женских усиков, переходящих в плавный персиковый шелк щек, скул и подбородка. Я затаил дыхание, она вздохнула во сне и повернула лицо ко мне. Ресницы, как пальцы рук, сошлись в разочарованном жесте навсегда вместе, и на них можно было уложить, как в детстве, полкоробка спичек… Страх, боязнь ее неслышного посапывания, сна смерти, в котором я видел ее глубокие яблоки глаз под задернутыми покрывалами век. Казалось, яблоки плавали на поверхности бездонного озера, покачиваясь, медленно вращаясь вокруг своей оси. Я закрыл глаза – она исчезла. Я открыл – она была рядом. Я боялся своего дыхания, кашля, чтобы не разбудить ее: тот, кто прерывает сон, разрушает невидимый мир, вторую жизнь, не принадлежащую нам…

Она была так легка и носила такие легкие одежды, что я за метил: легкость одежд – это признак роскоши. Однажды птицы унесли ее белье, которое она сушила на веревках в своем июньском саду. Ее бабушка, сидевшая целыми днями на солнышке у крыльца, видела последнюю птицу, уносившую шелковую рубашку своей внучки в клюве, сплюнув деревянную прищепку наземь. И все, кто вышел на крик старухи, видели исчезавшие в прозрачности неба лифчики, кружавчатые трусики и шелковые черные чулочки… «У меня будет легкая смерть», – сказала бабушка и тихо попросила домашних готовить ее к небытию… В конце июля начал облетать абрикос прямо на крышу, скатываясь на цементную дорожку. Уже подгнившие плоды, пуская сок, становились незаметными и скользкими. На один из таких плодов наступила бабушка, упала и мгновенно умерла…

Никогда я не видел такой гордой скорби на лице. Авва не плакала, не причитала, не бросалась вослед своей второй матери. Она просто молчала. Лицо ее застыло. Это была скульптурная красота. Остановившаяся. Каждую секунду можно было при этом видеть иные выражения. Лицо думало, страдало, просветлялось. Потом оно успокоилось. Она успокоилась. Я молчал, ибо глупость живых не перевесит мудрости мертвых или сострадающих им. Потом все вернулось на свое место, и я любовался ее подвижностью, движением, боясь приблизиться к ней, разбить маску, сделанную из всяких огуречных и клубничных соков, – ее можно было нюхать, ею можно было восторгаться, но прикоснуться…

Как-то я ладонью дотронулся до лица Аввы, и оно рассыпалось. Я видел, как начали облетать ее густые гусеничные ресницы, щеки опадать, глаза западать под самые брови, а грудь растеклась, словно песчаные холмы под дождем. И я понял, что с такой женщиной нужно жить, не трогая ее, вернее трогая, но не касаясь сущности. Я отворачивал лицо и видел еще больше – губы утончались до ненависти, зубы обнажались до боли. Она была сплошной обнаженной болью, и нужно было всегда жить с нею лицо в лицо, глаза в глаза… Я посмотрел на нее: все было на месте – губы, глаза, щеки, ресницы… Все только в твоем понимании. Старинные настенные часы можно завести только их родным ключом. Так и здесь – магическое воздействие не властно над ней, над ее лицевыми нервами и мышцами спины…

Часто я вздрагиваю в толпе, вдруг видя ее лицо. Авва?.. Нет, не она. Похожа, но лицо слишком обыденное. В ее лице было что-то неправильное: нос кривоват, рот немного под углом. Но в целом это все двигалось, перемещалось, светилось каждой черточкой, так что я не мог запомнить его. Все время вспоминал, оно то ускользало, то приближалось… Глаза так цеплялись за все вокруг, что оставались следы, как будто это после шальных выстрелов по стенам домов. Она всегда уходила. Я наконец понял, что несмотря на то, что знал ее много лет, я так и не смог прочитать ее тайные манускрипты, не предназначенные, возможно, никому из мужчин нашей жизни. Их семья была древнего испанского рода, из Галисии. Вероятно, бежав от инквизиции четыре столетия назад, они оказались в Крыму. Иногда Авва делала такие движения, которых я никогда не видел у других. Например, трогала лопатку дальней рукой через спину – нет, чтобы той рукой, что поближе. Откуда это у нее? От кого?

Наконец, по мнению всех родственников, настала пора выдавать Авву замуж. Тогда пришел маклер и сказал:

– У меня есть хороший жених для нее, он торгует мясом на базаре. А что? Девочка всегда будет сыта, по крайней мере, никто не будет в лабазе подсовывать ей хрящи и кости для веса.

Мясник пришел назавтра вечером, и она страшно понравилась ему. И он понравился родственникам. Но ей не понравился.

– Что же мы с тобой будем делать?

– А ничего, – ответила Авва и, резко раскрыв окно в сад, стала вслушиваться в шумящую глубину…

Назавтра в семействе была паника. С мясом тогда было хуже, чем с красавицами. Но они не унывали.

– Выдадим ее за сына портного.

Портной был приглашен на чай вместе с отцом. У обоих от привычки держать булавки в углу рта замечалась легкая кривизна губ.

– Так чем вы занимаетесь, девочка?

– Переводами с испанского.

– Это как?

– Ну, они пишут на родном испанском, а я перевожу на русский.

– Это как? – не понял старик портной. – Все равно, что я перелицовываю костюм?

– Нет, папа, это совсем другое. Это как художник-костюмер, он рисует то, что заказали.

– Перевод – это как я, – сказала Авва, – снаружи белая, а изнутри красная, все разное и все одинаковое.

– Ну да, подкладка, – сказал жених…