Грег Кинг - Первая мировая. Убийство, развязавшее войну

Но в тепличной атмосфере Венского двора реальные факты никогда не были препятствием для интриг и злобных сплетен. С самоизоляцией и уходом в частную жизнь Франца Фердинанда и Софии слухи процветали. Даже Айзенменгер признавался, что эрцгерцог стал «одним из самых ненавистных людей в Австрии». «Из темных уголков императорского дворца Хофбурга, — писал один венский аристократ, — устно и через страницы газет, неуловимые и всепроникающие слухи прокладывали путь к своим жертвам. Они подменяли собой факты и становились достоянием истории. Все попытки их опровержения были безжалостно раздавлены».

Из Венского императорского двора продолжали расползаться темные и зловещие слухи о мании величия и даже о безумии Франца Фердинанда и Софии. Сплетни утверждали, что Франц Фердинанд и София так часто отсутствовали в Вене потому, что эрцгерцог периодически оказывался тайно запертым в некоторых отдаленных своих убежищах. Говорили, что он проводил дни, что-то бубня себе под нос и играя в свои детские игрушки; что он стрелял из револьвера по мебели и часам; что он, как-то раз находясь в приступе ярости, располосовал мечом обивку вагона поезда, в котором он ехал; что он жестоко обращался со своими слугами и часто устраивал на них охоту; что половину прислуги в его доме составляли на самом деле врачи-психиатры.

Такой бред процветал среди Императорского двора. Но многие подобные сказки начинали казаться правдой именно потому, что эрцгерцог выглядел для людей таким далеким, а при редких своих публичных выступлениях он чувствовал себя явно неуютно. Ему не хватало того, как вспоминал Стефан Цвейг, «что важнее всего для тех, кто хотел завоевать истинную популярность в Австрии, — привлекательной внешности, природного обаяния и дружелюбия. Я частенько наблюдал его в театре. Он сидел в своей ложе — мощная, широкоплечая фигура с холодным, неподвижным взором. От него невозможно было увидеть ни одного дружелюбного взгляда, обращенного к собравшимся людям, ни бурных аплодисментов, обращенных к актерам после представления. Вы не сможете увидеть его улыбки или фотографии, на которой он бы выглядел расслабленным и непринужденным».

Франц Фердинанд не обладал талантом выглядеть на публике очаровательным принцем и не прилагал ни малейших усилий, чтобы завоевать популярность и признание. «Он никогда не мог заставить себя сделать даже малейшие поклоны в сторону репортеров прессы или других средств информации, от которых зависело формирование у людей благоприятного или отрицательного мнения, — рассказывал Чернин. — Он был слишком гордым, чтобы подавать в суд ради поддержания собственной популярности». Он не демонстрировал себя как преданного мужа и отца, или как человека либеральных идей, или как наследника, выступающего за обновление разваливающейся монархии. Поскольку он не любил говорить об этом, люди верили в то, что им казалось правдой. «Те, кто меня знает, — комментировал эрцгерцог, — никогда не поверят в неправду, а остальные узнают все сами в один прекрасный день».

Софии также не удалось избежать ядовитых сплетен. Слухи изображали ее «недалекой и злобной», тщеславной, «с жестокостью армейского сержанта» и «поглощенной снобистскими амбициями» в один прекрасный день увидеть на своей голове корону императрицы. Адъютант императора, барон Альберт фон Маргутти, вторя слухам, ходившим по императорскому двору о «властной жене» эрцгерцога, утверждал, что София «не собиралась мириться со своим статусом морганатической жены и ждала момента, чтобы изменить свое положение. Она прилагала для этого все свои силы, что не всегда сочеталось с приемлемой тактичностью».

Критики использовали малейший повод и раздували его до чудовищных размеров. Через несколько лет после брака император, путешествуя по Богемии, остановился возле Конопишта. Франц Фердинанд пришел, чтобы поприветствовать своего дядю. Вместе с ним была София, о чем не было предварительно сообщено. «Для любого наблюдателя было очевидно, — писал Маргутти, — что пожилой император ищет повода побыстрее закончить вынужденный разговор с Софией». Когда императорский поезд наконец отбыл, придворные начали, перебивая друг друга, высказывать «тревогу и опасения», вызванные неожиданным визитом Софии, приводя его в качестве доказательства ее истинных намерений. Старший адъютант императора граф Эдуард Паар даже сравнивал Софию с графиней Мирафиори, печально известной любовницей, а потом и морганатической супругой короля Италии Виктора Эммануила. Слухи о нелестном сравнении быстро дошли до Софии. «Это оскорбление для меня! — сказала она. — Вы не можете так говорить, граф. Я не Мирафиори!» По сравнению с коварной королевской фавориткой София была потерпевшей стороной, однако двор использовал этот случай против нее, настаивая, что ее «необузданное честолюбие и изворотливый ум покажут ей дорогу, как воплотить свои стремления в реальность».

Эти ложные обвинения, бросаемые Софии, стали со временем представляться многим реальным фактом. «Говоря о Софии справедливо, — писала ее знакомая Дейзи, принцесса Плеса, — я должна сказать, что верю в то, что она никогда не питала никаких политических или династических амбиций». И это была правда: София никогда не строила никаких хитроумных планов, чтобы получить власть для себя и своих сыновей, как и не стремилась оказаться в центре нежелательного внимания. Все, что она хотела, — сделать своего мужа и их детей счастливыми. Как рассказывает ее правнучка принцесса Анита, она «никогда не пыталась выставить себя вперед» и была осторожна в своих поступках, зная, что недоброжелатели всегда в поиске новых боеприпасов, которые они смогли бы направить против нее и ее мужа.

Франц Фердинанд не допускал ее до обсуждения политических решений. «Женщины, — утверждал он, — должны быть на кухне, за бокалом вина и в постели». Личный секретарь эрцгерцога Пауль Никич-Буль (Paul Nikitsch-Boulles) говорил, что София «никогда не имела такого сильного и довлеющего влияния на своего мужа, как приписывает ей молва. Эрцгерцог был слишком самоуверенным и полностью полагающимся на свое собственное мнение, чтобы позволить взглядам других людей влиять на него, даже его собственной горячо любимой жене. Мне представляется, что она никогда не предпринимала даже малейшей попытки достичь чего-то, что лежало за пределами их семейной жизни, или влиять на вопросы общественной жизни и политики… но в личной жизни было достаточно случаев, когда она смело высказывала своему мужу то, что подсказывало ей ее сердце. Казалось, что это принималось, но потом эрцгерцог настаивал прямо на противоположном решении, совпадающем с его собственным мнением. Но не звучало ни слова критики: решения принимались очень спокойно».