Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Следователь по особо важным делам при Петроградском окружном суде В. Н. Середа, ведший следствие по делу об убийстве Распутина, заявит позднее великому князю Андрею Владимировичу, что «много видел преступлений умных и глупых, но такого бестолкового поведения соучастников, как в данном деле, он не видел за всю свою практику» 341.

Покончив к утру 17 декабря с реализацией намеченной программы, убийцы Распутина решили, как отмечает Юсупов, «собраться, чтобы сговориться, как поступать в случае задержания, ареста или допроса кого-нибудь из нас». Именно тогда, вероятно, были достигнуты договоренности о сокрытии ряда важных деталей этого преступления.

Около пяти часов утра, когда высокий «патриотический» настрой заговорщиков вступил в продуктивное взаимодействие с алкогольными парами, доктор Лазоверт «внес предложение немедленно заявить министру юстиции об убийстве Распутина, что было принято единогласно, и тут же было решено снестись по телефону с министром юстиции А. А. Макаровым о предстоящем визите всех трех» (Юсупова, Пуришкевича и Дмитрия Павловича).

Дежурный курьер, однако, долгое время отказывался будить министра, но в конце концов Пуришкевич сумел вызвать его к аппарату и стал требовать согласия А. А. Макарова на экстренную встречу, которое было добыто после того, как трубку схватил Дмитрий Павлович и настойчиво попросил его принять.

Примерно в 6.30 утра все трое вошли в квартиру к министру на Итальянскую (за рулем, к слову, находился Лазоверт, что еще раз ставит под сомнение предыдущие сообщения Пуришкевича о том, что его машина к тому времени была уже погружена на платформу поезда, а все перевозки осуществлял лично Дмитрий Павлович на своем авто). Рассказывает Пуришкевич:

«Не садясь (и сам министр стоял), я обратился к нему с заявлением: „Ваше высокопревосходительство, побужденные чувством любви к своему монарху и долгом патриотизма перед своей родиной, мы все трое сообща с заранее обдуманным намерением убили известного вам мерзавца и подлеца Григория Распутина…“

От неожиданности Макаров, по-видимому, опешил, почему задал такой нелепый вопрос – „то есть как убили?“.

– Очень просто, – заметил я, – убили и труп его уничтожили…»

Далее все трое попросили, «ввиду того что у каждого из нас имеются общественные обязанности, требующие нашего присутствия», не подвергать их лишению свободы, а отпустить «под честное слово о явке по вашему первому требованию или требованию соответствующих властей».

В ответ министр, «несколько придя в себя», заявил о том, что «не для того писаны законы, чтобы он, как министр юстиции, их не исполнял», и сообщил о своей обязанности «подвергнуть нас всех троих аресту домашнему».

Пуришкевич «от лица всех заявил готовность идти на эту меру пресечения» и тут же набросал заявление, в котором все трое подтвердили, что «в ночь на 17 дек. 1916 г. в Петрограде по взаимному между собою сговору и все сообща убили крестьянина села Покровского Тобольской губернии Григория Ефимовича Новых».

Министр наложил на текст заявления резолюцию о помещении всех троих под домашний арест «с отобранием от них подписки о невыезде из Петрограда» 342. После чего по просьбе Макарова заявители еще раз подписались, обязавшись, таким образом, не покидать Петрограда.

Возвратясь во дворец и, вероятно, несколько протрезвев, подписанты «быстро… пришли к заключению, что оставаться в столице, где отсутствует сильная поддержка, где возможны всякие неожиданности, далеко не безопасно, решили разъехаться, причем мне на фронт, графу 343в имение к жене и только одному Дмитрию Павловичу решено было остаться в столице».

Юсупов, впрочем, настаивает на том, что отправился к А. А. Макарову не ранним утром, а днем 17 декабря – после того, как узнал о факте допроса дворцовых слуг, и в одиночку, а не в компании сообщников. При этом Макаров якобы не возражал против того, чтобы Юсупов вечером того же дня отбыл в Крым.

Укатить из Петрограда на фронт успел, однако, один лишь Пуришкевич.

«Светает. Я дописываю эти строки при первых проблесках зарождающегося зимнего дня…

Боже мой! Как темно грядущее в эти тяжелые годы!..

Великий ли мы народ, способный в русле национальной реки пробивать себе путь вперед, поглощая в водах своих другие племена и мелкие народы, или?.. Или для нас все кончено, и мы, изжившиеся, измельчавшие и растленные ходом времени, обречены стать лишь ареною борьбы между собою других племен, других народов, почитающих славянство низшею расою, способною лишь утучнять чужие поля стран, шествующих по костям его к свету, к знанию и к мировому господству, коего нам достичь судьбою не дано.

Кто скажет? Кто ответит? Кто предречет поток событий в густом молочном тумане просыпающегося дня?

18 декабря 1916 г. В пути».

Менее шустрые Феликс Юсупов и Дмитрий Павлович вскоре очутились под домашним арестом в Сергиевском дворце.

«Александра Федоровна, – пишет Матрена Распутина, – была вне себя от гнева. Но когда она вызвала Протопопова в Александровский дворец и потребовала немедленно расстрелять преступников, он сказал, что необходимо доказать их участие в убийстве… Протопопов советовал дождаться возвращения из Ставки Николая» 344.

Уже вечером 17 декабря в Ставку Верховного главнокомандующего, где находился Николай II, на имя полковника Ратко поступило сообщение о том, что «кто-то из гостей Юсупова около трех часов ночи стрелял… в садике… причем был слышен крик человеческий и затем отъезд мотора. Стрелявший был в военно-полевой форме» 345. Из этого сообщения можно сделать вывод о том, что имелся свидетель, заметивший человека «в военно-полевой форме» и могущий его опознать. Для того чтобы разыскать этого свидетеля, необходимо было начать проведение полноценных следственных действий, включая арест и допросы основных подозреваемых. Учитывая, что одним из них был член императорской фамилии, сделать это мог лишь сам император. Но он этого так и не сделал.

Существует мнение, согласно которому Николай II втайне чуть ли не радовался свершившемуся и уж во всяком случае испытывал эмоции позитивного свойства. «С самого первого доклада – о таинственном исчезновении Распутина, до последнего – о водворении его тела в часовню Чесменской богадельни, – пишет дворцовый комендант В. Н. Воейков, – я ни разу не усмотрел у Его Величества скорби и, скорее, вынес впечатление, будто бы государь испытывает чувство облегчения» 346.

Даже если не принимать во внимание тот факт, что последний российский император был чрезвычайно скрытен и редко обнаруживал свои душевные волнения 347, все равно вряд ли правильным будет вывод о том, что главным чувством, которое испытывал царь в связи с известием о трагической гибели «старца», было чувство облегчения.