Михаил Ошлаков - Сталин их побери! 1937: Война за Независимость СССР

Безусловно, человек, готовый ради своего спасения поливать помоями себя и подельников, способен совершить и вполне реальное предательство. Может показаться, что такое поведение подсудимых было вызвано стрессом от суда или давлением следствия, однако это не так. После заключения под стражу в 1934 году, не подвергаясь решительно никакому внешнему стимулированию, тот же Зиновьев писал Сталину:

В моей душе горит желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваши и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение…

Обратите внимание – «я больше не враг». Дело здесь даже не в формальном признании, а в подходе, ненормальной растяжимости моральных границ – вчера он враг, сегодня не враг, а что завтра?

Касаясь личности Зиновьева в период расцвета его карьеры, бывший торгпред СССР в Ревеле Г. Соломон вспоминал: «Я помнил его (Зиновьева), встречаясь с ним несколько раз в редакции «Правды» еще до большевистского переворота: это был худощавый, юркий парень… теперь это был растолстевший малый, с жирным, противным лицом, обрамленным густыми, курчавыми волосами и с громадным брюхом… Этот ожиревший на выжатых из голодного населения деньгах каналья едва говорил, впрочем, он не говорил, а вещал…» Г. Соломон также свидетельствует, что в конце 1920-х годов регулярно отправлял из Ревеля в личный адрес Зиновьева грузы, состоявшие из деликатесов, иностранной парфюмерии, украшений, одежды и т. п. Объем этих грузов исчислялся вагонами. Стоит ли удивляться, что ради возвращения к такой жизни Зиновьев мог заявить суду: «Троцкизм – это разновидность фашизма, а зиновьевизм – разновидность троцкизма».

Он представлял собой необыкновенную смесь безнравственности, цинизма и стихийной оценки идей, книг, музыки, людей. Точно так же, как есть люди не различающие цвета, Радек не воспринимал моральные ценности. В политике он менял свою точку зрения очень быстро, присваивая себе самые противоречивые лозунги. Это его качество при его быстром уме, едком юморе, разносторонности и широком круге чтения и было, вероятно, ключом к его успеху как журналиста. Его приспособляемость сделала его очень полезным Ленину, который при этом никогда не воспринимал его всерьёз и не считал его надежным человеком. Как выдающийся журналист Советской страны, Радек получал распоряжения писать определенные вещи, которые якобы исходили не от правительства или Ленина, Троцкого или Чичерина, чтобы посмотреть, какова будет дипломатическая и общественная реакция в Европе. Если реакция была неблагоприятная, от статей официально отрекались. Более того, сам Радек отрекался от них… …его не смущало то, как с ним обращаются другие люди. Я видела, как он пытается общаться с людьми, которые отказывались сидеть с ним за одним столом, или даже ставить свои подписи на документе рядом с его подписью, или здороваться с ним за руку. Он был рад, если мог просто развлечь этих людей одним из своих бесчисленных анекдотов. Хоть он и сам был евреем, его анекдоты были почти исключительно про евреев, в которых они выставлялись в смешном и унизительном виде…

Впрочем, наиболее шокирующие картины морального разложения явились суду при изучении следственного материала на Генриха Ягоду, превратившего, по сути, бюджет НКВД в кормушку для своих многочисленных родственников и знакомых, для которых за счет государственных средств приобретались (!) в личное пользование роскошные квартиры, дачи с оплатой обслуги и питания и т. п. Сумма средств, растраченных Ягодой, таким образом, составляла десятки миллионов рублей.

В период суда и следствия проявилась еще одна, в той или иной степени характерная для всех подсудимых черта – неудержимая страсть к клеветничеству. Так, Каменев и Зиновьев наперебой давали показания на Бухарина, Рыкова, Томского, Радека и многих других товарищей по партии, обвиняя их в принадлежности к троцкистскому подполью. «Товарищи по партии» также не оставались в долгу. Комментируя итоги «Августовского процесса», Бухарин, в частности, заявил: «Циник-убийца Каменев – омерзительнейший из людей, падаль человеческая. Что расстреляли собак – страшно рад».

Необходимо, чтобы сейчас все члены партии снизу доверху преисполнились бдительностью и помогли соответствующим органам до конца истребить вот ту сволочь, которая занимается вредительскими актами и всем прочим… Я в 1928–1929 гг. нагрешил очень много против партии. Хвосты эти тянутся до сих пор. Часть людей, которые тогда шли со мной, эволюционировала бог знает куда. Я этого не знаю (!), но я этого теоретически не исключаю.

Почин Бухарина здесь же, на Пленуме, поддержал секретарь Донецкого обкома партии С. Саркисов. «Я, как вам всем известно, бывший оппозиционер, – заявил он, – хотя я десять лет назад раз и навсегда порвал с этой сволочью». И тут же, видимо желая отвлечь ЦК от своего оппозиционного прошлого, объявил, что Бухарин в 1918 году вместе с левыми эсерами хотел арестовать Ленина. (Это кем же надо быть, чтобы сказать, что он уже десять лет как не сволочь!)

Истерия взаимных обличений и расправ, точно эпидемия, охватила ряды «старых большевиков». Небезызвестный В. Антонов-Овсеенко, узнав о результатах «Августовского процесса», направил Кагановичу письмо с просьбой собственноручно привести приговор в отношении Каменева и Зиновьева в исполнение. Если Антонов-Овсеенко с легкостью готов был расстрелять бывших членов Политбюро, представляете, какую опасность представлял он для простых людей?

Вне всякого сомнения, разгул доносов и клеветничества, голословного обвинения людей в некой «подозрительности» был порожден усилиями именно этих, потерявших совесть и стыд большевистских вельмож. Нормальный человек, проживший честную достойную жизнь, какой бы страх ни довлел над ним, не в состоянии в один момент скатиться в такую пропасть позора и бесчестья. Это надо уметь. И троцкисты, как мы видим, это умели. Теперь не трудно понять – почему с таким безжалостным рвением и жестокостью взялись «старые большевики», находившиеся во главе республик и областей, за репрессии в 1937 году.