Владимир Мединский - Война. Мифы СССР. 1939–1945

22 июня, напомню, о начале войны советскому народу сообщил Молотов. Почему не Сталин? Речь Гитлера передали по радио. Даже Черчилль встрял, вставил свои пять пенсов. Почему наш-то молчал?

Думаю, это «почему» и породило миф о прострации вождя.

Историки, пытаясь его оправдать, высказывали мнение, что Сталин не был уверен, что началась настоящая война. Все надеялся, что это провокация, приграничный конфликт.

Вот вашему вниманию Хрущев на XX съезде со своим рассказом о 22 июня:

«Москва отдала приказ не открывать ответного огня. Почему? Потому что Сталин, несмотря на очевидные факты, думал, что война еще не началась, что все это было провокационным действием со стороны нескольких недисциплинированных частей немецкой армии и что наши ответные действия могли бы послужить основанием для немцев начать войну».

Но только это полнейшая чушь, Никита Сергеевич. Мало того, что Гитлер в эфире объявил войну России днем, так еще в 5.30 утра германский посол Шуленбург официально зачитал Молотову ноту об объявлении военных действий.

«Тов. Молотов спрашивает, что означает эта нота?

Шуленбург отвечает, что, по его мнению, это начало войны…

Посол просит разрешить эвакуировать германских граждан из СССР через Иран. Выезд через западную границу невозможен, так как Румыния и Финляндия совместно с Германией тоже должны выступить».

Муссировавшийся все 1960-е годы приказ Сталина «на провокации огнем не отвечать» постепенно — и, надеюсь, окончательно — ушел в область исторической мифологии. Так почему же молчал Сталин?

Думаю, Сталин не обратился к народу 22 июня потому, что понимал: сам факт такого выступления может породить в людях еще большую тревогу.

Дело в том, что Сталин не баловал свой народ публичными выступлениями. Историк И. Пыхалов пересчитал все их, публичные выступления, — в предвоенные годы [105]. Получается в среднем — одно-два в год. Из них в открытом эфире, по радио — несколько лет НЕТ ВООБЩЕ. Не то, что публичные политики: Черчилль, тем более Рузвельт, с его еженедельным радиообращением к американскому народу Итак:

1936 год, ноябрь. Речь «О проекте Конституции…».

1937 год. Два выступления на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) и одно в декабре — перед московскими избирателями (выборы в Верховный Совет).

1938 год, май. Речь перед работниками высшего образования.

1939 год, март. Доклад на XVIII съезде ВКП(б).

1940 год. Ни разу!

1941 год. Ни разу [106]… Вплоть до 3 июля и знаменитой радиоречи «Братья и сестры!».

Если бы после двухлетнего молчания Сталин заговорил именно в первый день войны, это вызвало бы не воодушевление, а панику. Выступил Молотов — второй человек в стране и руководитель советской дипломатии (что нам сегодня кажется странным).

Но над текстом выступления они работали вместе. 22 июня 1941 года генсек исполкома Коминтерна болгарин Георгий Димитров записал в дневнике:

«В кабинете Сталина находятся Молотов, Ворошилов, Каганович, Маленков. Удивительное спокойствие, твердость, уверенность у Сталина и у всех других. Редактируется правительственное заявление, которое Молотов должен сделать по радио. Даются распоряжения для армии и флота. Мероприятия по мобилизации и военное положение. Подготовлено подземное место для работы ЦК ВКП(б) и Штаба» [107].

Итак, первым о прострации Сталина заговорил Хрущев. Сам он в Москве в те дни не присутствовал, но у него был надежный информатор — Берия. Правда, Берию он к тому времени расстрелял. Но это только повышало надежность источника: опровергнуть Лаврентии Палыч уже ничего не мог. Особенно убедительно о моральной подавленности Сталина у Хрущева получилось в надиктованных мемуарах:

«Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: „Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его про…“ Буквально так и выразился. „Я, — говорит, — отказываюсь от руководства“, — и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу» [108].

Дальше Берия якобы рассказывал, как члены Политбюро поехали следом — просить Кобу назад на царство — и он по лицу Сталина увидел, что тот очень испугался. По мнению Берии (в пересказе Хрущева), Сталин решил, что члены Политбюро пришли его арестовать. Его разубедили, и он в результате вернулся на работу в Кремль.

На Западе не могли не ухватиться за этот рассказ. Тиран, которого пришли погубить приближенные — ах, как все это понятно и знакомо! Вот сейчас его будут душить, а он станет верещать! К тому же происходит это не дома, а, что всегда приятно, — в страшной и загадочной России. Опять же падение гиганта… Людям нравится, когда великие впадают в ничтожество… Шоу!

Однако, похоже, все-таки нафантазировал Никита Сергеевич. Почему-то другие члены Политбюро, которые действительно находились рядом со Сталиным, ничего такого не рассказывали.

Кроме, отчасти, Анастаса Микояна. Тот, который «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», и который при Хрущеве сам активно участвовал в увлекательной забаве «все валим на Сталина».

«Молотов сказал, что у Сталина такая прострация, что он ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в плохом состоянии… (Вот! Слово „прострация“ произнесено. Правда, Молотов всегда это отрицал. — В. М. ) Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Он вопросительно смотрит на нас и спрашивает: зачем пришли? Вид у него был спокойный, но какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать.

Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин.

Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал. Хорошо, говорит» [109].

Мог бы ответить и словами генерала Булдакова из «Особенностей национальной охоты»: «Ну, вы, блин, даете!» Если, конечно Микоян ничего не напутал, не подзабыл и не подправил в этой истории. А мог.

Чтобы поставить точку, сошлюсь на мнение Г. К. Жукова, который, в отличие от Хрущева, общался со Сталиным с первых часов:

«Говорят, что в первую неделю войны И. В. Сталин якобы так растерялся, что не мог даже выступить по радио с речью и поручил свое выступление В. М. Молотову. Это суждение не соответствует действительности. Конечно, в первые часы И. В. Сталин был растерян. Но вскоре он вошёл в норму и работал с большой энергией, правда, проявляя излишнюю нервозность, нередко выводившую нас из рабочего состояния» [110].