Иосиф Гофман - Нюренберг предостерегает

Трибунал согласился с протестом советского обвинителя.

Адвокат Людингхаузен, защищавший подсудимого Нейрата, самым подробным образом остановился на деятельности подсудимого в качестве «имперского протектора Богемии и Моравии», стараясь представить его преступную деятельность в выгодном для своего подзащитного свете.

В заключение адвокат просил трибунал оправдать Нейрата.

В том же духе выступали и другие адвокаты.

В ходе долгих месяцев процесса свидетельские показания, документальные фильмы и бесчисленные документальные доказательства превратились в кровавую летопись преступлений фашизма, потрясающую по своей разоблачительной силе, огромную по своему объему.

Адвокатам и подсудимым пришлось отказаться от попыток убедить трибунал и мировое общественное мнение в том, что подсудимые не хотели войны, что массовое уничтожение народов проводилось без их ведома, что вермахт отличался непорочной солдатской чистотой, что Геринг не хотел войны...

31 августа 1946 года каждому подсудимому было предоставлено последнее слово.

Не исключено было, что подсудимые будут использовать его для пропаганды фашистских взглядов.

В целях пресечения подобных попыток и желания затянуть окончание процесса трибунал решил:

«Ввиду того, что как подсудимые, так и их защитники, уже выступали с соответствующими заявлениями, трибунал считает, что если подсудимые пожелают выступить снова, их выступления должны ограничиться вопросами, на которых они не останавливались ранее. Подсудимым не будет позволено произносить речей или повторять то, что уже было сказано ими самими или их защитниками.

Подсудимые будут произносить свое последнее слово со скамьи подсудимых перед микрофоном, установленным перед каждым во время его выступления».

Геринг начал последнее слово с жалобы на обвинителей, что они в своих заключительных речах объявили защиту и ее доказательства совершенно несостоятельными; показания, данные подсудимыми под присягой, признавались ими абсолютно истинными лишь тогда, когда они служили для поддержания аргументов обвинения, и объявлялись ложными и нарушающими присягу, когда эти показания опровергали доводы обвинения.

Делая это демагогическое заявление, Геринг не привел и не мог привести ни одного факта. Дальше подсудимый, пытаясь уйти от ответственности, нагло лгал, утверждая, что он якобы самым строгим образом осуждал массовые убийства; самые тяжкие преступления были совершены тайно, и нацист № 2 о них будто бы не знал; он-де не хотел войны и не способствовал ее развязыванию.

Гесс продолжал притворяться, играть роль психически неполноценного субъекта.

Риббентроп уверял трибунал, что корни несчастья Германии в Версальском договоре, что он не несет ответственности за руководство внешней политикой: ею руководил другой. Не удержался он и от провокации, заявив, что сегодня, мол, для Европы и мира осталась лишь одна основная проблема — овладеет ли Азия Европой, или западные державы смогут ликвидировать влияние Советов на Эльбе. Цель этого и ему подобных заявлений была более чем очевидна.

Кейтель сделал основную ставку на показное раскаяние, отрицал, что «руководил вооруженными силами при осуществлении преступных намерений». Хотя он наверняка знал о таком, например, приказе, который направил в войска в 1942 году его ближайший помощник генерал Адольф Хойзингер: «Если в этой борьбе против партии как на Востоке, так и на Балканах не будут применены самые жесточайшие меры, то в недалеком будущем нам не хватит наличных сил, чтобы избавиться от этой чумы. Поэтому войска правомочны и обязаны без всяких ограничений использовать в этой борьбе любые средства, в том числе против женщин и детей».

Кальтенбруннер объяснял свои преступления «неправильным пониманием чувства долга». Гиммлер и другие его, видите ли, «обманывали».

Розенберг клялся, что его совесть чиста: у него даже мыслей не было о физическом уничтожении славян и евреев, и его действия никогда не были преступными; он даже считал, что истребление народов должно быть заклеймено международным соглашением как преступление и строжайшим образом наказываться.

Франк все преступления, включая собственные, валил на Гитлера, которому сам бы «вынес приговор» как главному подсудимому. А с него, Франка, взять нечего, во всем виновен только один Адольф Гитлер.

Штрейхер вслед за Франком и другими подсудимыми тоже винил во всем фюрера, который отдавал приказы о массовых убийствах. А осуществлял эти приказы «в совершенной секретности» Генрих Гиммлер. Штрейхер же не ведал о них ни сном ни духом.

Функ о кошмарных преступлениях, в которые были «частично втянуты» руководимые им учреждения, ровно ничего не знал; эти преступления «заставляют его краснеть»; его «обманул Гиммлер».

Шахт, оказалось, был фанатичным противником войн. Просто он «недостаточно скоро разгадал размах преступной натуры Гитлера», но сам не замарал рук своих ни одним незаконным или безнравственным поступком.

Дениц представлял себя главой государства, «ответственным перед немецким народом», который действовал, «сообразуясь со своей совестью».

Редер отчасти признал свою вину, но «не перед судом, который проводится людьми, а перед богом».

Ширах признался, что воспитывал молодежь для человека (Гитлера), который погубил миллионы людей, однако, как и Редер, готов ответить только перед богом и перед своей совестью.

Заукель говорил со страданием в голосе, что бесчеловечные действия, выявленные на процессе, поразили его «в самое сердце» и он «с глубоким смирением склоняет свою голову перед жертвами»; что в душе и мыслях своих он всегда остался моряком и рабочим, глубоко верующим человеком и хорошим семьянином.

Йодль воспользовался последним словом, чтобы попытаться оправдать действия высших военных руководителей, а заодно и свои.

Папен, естественно, никаких преступлений не совершал. Этому заявлению никто не удивился — так говорили многие обвиняемые. Зейсс-Инкварт высказал правильную мысль: «Германия в своих собственных интересах не должна желать войны, она должна следить за тем, чтобы никто не вложил в ее руки оружие. Другие народы также не хотят войны».

Шпеер в последнем слове явно преувеличивал значение техники в жизни людей и пугал всех ужасами будущей войны. Это имело для него определенный смысл: он, Шпеер, владеет, мол, многими исключительной важности секретами, а потому ему обязательно должна быть сохранена жизнь. Он как бы говорил: «Я вам еще пригожусь, господа!» и не скупился на ругань в адрес Гитлера, которому служил всю свою жизнь.