Валерий Соловей - Кровь и почва русской истории

Что можно сказать о первом аспекте поставленной проблемы? Хотя вывод М.Вебера о фундаментальной важности ценностных оснований капитализма сохранил свою силу, его утверждение об уникальности протестантской этики как такого рода основании было радикально скорректировано. Выяснилось, что капитализм может успешно развиваться в католических странах; субститут протестантской этики – конфуцианская этика – был обнаружен в Восточной и Юго-Восточной Азии.

В этом смысле католицизм мексиканцев (если понимать религию как ядро ценностно-культурной системы) теоретически не содержит препятствий для их успешного экономического развития. Относится ли это к исламу? Вопрос остается дискуссионным. Одни ученые, как покойный Эрнест Геллнер в работе «Исламское общество», не считают ислам как таковой препятствием для модернизации. Другие склоняются к предположению о его фундаментальном стагнирующем воздействии на социумы. И даже успешное развитие Малайзии не опровергает этот тезис, ведь главным мотором развития этой страны, кажется, служит китайская община, а не собственно малайское население.

Еще более острый характер носит стимулированная «карикатурным скандалом» дискуссия о принципиальной (не)совместимости западных и исламских ценностей, что в более политикорректной формулировке называется «ценностно-культурным» разрывом. Аргументы в пользу капитального характера этого разрыва кажутся лежащими на поверхности: от многотысячных мусульманских манифестаций в Европе с требованием ограничения свободы слова до зверского убийства исламским фанатиком голландского режиссера Тео Ван Гога и превращения молодых британских граждан пакистанского происхождения в живые бомбы в лондонском метро. Смерть – своя и чужая - предельный, экзистенциальный вызов любой политической и культурной системе, в данном случае – западной.

Не удивительно, что европейцы склонны окрашивать ислам в агрессивные тона, причем уровень негативизма коррелирует с размерами мусульманской общины в той или иной стране и «плотностью» опыта повседневного взаимодействия автохтонных европейцев и иммигрантов-мусульман: в 2005 г. около 87 % населения Германии полагали ислам агрессивным; близкие показатели дали Франция и Италия; в то же время в Польше, где мусульман немного, считали ислам агрессивным только 38 % населения[367]. Ислам служит для широкой европейской публики опознавательным знаком опасных «чужаков» вне зависимости от радикализма их веры и даже вне зависимости от того, верующие они вообще или нет.

Нюансированное аналитическое деление европейских мусульман на три течения: мягкий и неполитизированный «евроислам», связанный с Ближним Востоком радикальный ислам и «промежуточный» ислам[368] не воспринято европейцами и с нарастающим скепсисом воспринимается политиками и учеными. Сами представители ислама, кажется, вообще никогда не верили в подобную дифференциацию. На деле евроислам все чаще оказывается не адаптацией религиозной доктрины к западным ценностям, а поверхностной маскировкой для борьбы с ними. «Ради джихада идеологи нового завоевания Европы позволяют своим послушникам употреблять алкоголь, брить бороды и делать многое из того, что считалось бы аморальным в поведении любого мусульманина»[369]. И это не только позиция маргиналов-одиночек или крошечных групп смутьянов.

Проповеди радикальных мулл и действия экстремистов встречают нарастающую поддержку мусульманской общины. Все большее число номинальных мусульман считает своей обязанностью не интегрироваться в европейское общество, а, наоборот, переделать его под себя. Каждый десятый британский мусульманин говорит о своей готовности осуществить террористический акт, каждый третий намерен защитить, спрятать террориста от властей, шесть из десяти предпочитают британским законам шариат[370]. Фактически в Европе действует «пятая колонна», прикрывающаяся гражданством принимающих стран.

Невозможно представить общий ценностный и культурный язык между группами, рассматривающими друг друга с презумпции враждебности или, в лучшем случае, недоверия и настороженности. В Европе множится число голосов, настаивающих на онтологическом характере разрыва между европейской и исламской цивилизацией. От яркой левой публицистики Орианы Фалаччи до религиозных трактовок, от народного расизма «корней травы» до изощренных интеллектуальных интерпретаций «культурного фундаментализма» и «нативизма» (аналога русского почвенничества) – вот спектр разнообразных мнений, который фокусируется в пункте несовместимости Запада и Юга. Этот спектр взламывает барьеры политкорректности, интенсивно влияет на западное общественное мнение.

«Фундаментальной проблемой является неготовность представителей незападного мира принять западную модель, которая одна только и может стать основой для подлинной свободы», - с прямотой античных римлян формулирует идею онтологического разрыва известный отечественный комментатор глобализационных процессов Владислав Иноземцев[371]. Однако эта генерализация применима не ко всем незападным обществам. Большинство латиноамериканских стран, включая Мексику, и Япония смогли адаптировать западную политическую модель к своей культурной «почве», в этом направлении движутся Тайвань и Южная Корея. Получается, речь идет исключительно о разрыве между Западом и исламским Югом. Каковы же причины того, что он не может принять западную модель?

Ответ на данный вопрос, как правило, пытаются искать в специфике историко-культурного развития исламских стран, и особенно в конституирующей роли ислама. Значит ли это, что иммигранты с Юга, в каком бы поколении они не жили на Западе, несут родовую печать «материнских» обществ и органически, по своей природе (антропологической? культурной? какой еще?) не способны к усвоению западной демократической модели.

Однако ислам не обязательно имеет решающее значение для арабских иммигрантов. Участники беспорядков во Франции не выдвигали ровным счетом никаких исламских лозунгов. Самые изощренные конспирологи не смогли обнаружить в этих событиях фундаменталистский «след».

Вообще широко тиражируемое представление, что во Франции (Германии и т.д.) мусульмане составляют от 5 до 10 % населения свидетельствует не только о некачественности статистики (двукратный разброс оценок!), но и отдает откровенным лукавством. Принадлежность к исламу в данном случае служит не столько конфессиональным, сколько культурным и идентификационным маркером, указывая, что эти иммигранты (а чаще - их предки) прибыли из стран, где ислам доминирует (или, как в секуляризованной Турции, доминировал в историческом прошлом). При этом игнорируется степень религиозности этих мигрантов и соответственно роль религии в мотивации их действий и поведении.