Валерий Соловей - Кровь и почва русской истории

В сущности, сама концепция Шмитта не более чем теоретическое переоткрытие уходящих еще в античность принципов: а) суверенности как высшей, ничем не ограниченной полноты власти; б) прерывающей правовой континуитет чрезвычайной ситуации. Чеканная фраза « необходимость ломает закон » точно так же принадлежит римлянам, как и античная квинтэссенция правового государства dura lex , sed lex (закон суров, но это закон, или, в вольном переводе: закон суров, но его необходимо соблюдать).

Даже неглубоко нырнув во всемирную историю, мы без труда обнаружим, что вне(над)законность власти совсем не редкое явление. А в ситуации революционного конституирования нового порядка это вообще непременное условие. Революция политически нелегитимна, ее насилие не имеет никаких – ни моральных, ни политических, ни экономических, ни каких-либо других оправданий. Уничтожая старый порядок и одновременно порождая новый, революционная власть играет демиургическую роль и оказывается над (и вне) законом и собственностью, даже если она клянется принципами «священной и неприкосновенной» собственности и «правового государства».

Хотя масштабы и глубина изменения статус-кво серьезно варьируются в различных типах революционных преобразований, все они подразумевают существенный элемент нелегитимности. Судя же по частоте революций, их нельзя считать исключением, скорее правилом и нормой. Революции – неотъемлемая часть социального порядка и естественная форма политико-социальных и экономических трансформаций.

Само же так называемое «правовое государство» - очень поздний исторический продукт, возведенный в ранг универсального морального и политического норматива лишь после II мировой войны. Но при этом современные эталонные «правовые государства» в случае необходимости легко манкируют правом под предлогом защиты национальных интересов, как, например, это сплошь и рядом делают США. Госсекретарь Дин Ачесон еще в 1963 г. говорил, что «когда речь заходит о “могуществе, положении и престиже” Америки, правовые соображения отступают на второй план – Америка просто делает то, что считает нужным»[223]. С той поры американское пренебрежение правом и мнением другим приобрело несравненно более рельефный и открытый характер. Причем правовой нигилизм может распространяться и на внутренние дела, немало примеров чего приведено в американской же леволиберальной критике политики США.

Поэтому волюнтаризм – имманентная черта отнюдь не только русской власти, как полагает Фурсов[224], а власти вообще; он – атрибут власти как таковой.

Да и можем ли мы, положа руку на сердце, утверждать о безграничной свободе русских правителей, включая коммунистических, от закона – писаного и неписаного, обычая, традиции и институтов? Первые самодержцы Романовы отнесены Фурсовым к начальной стадии русской власти. Но разве не была свобода их действий ограничена влиятельной традицией и такими отнюдь не декоративными, а весьма действенными институтами, как Боярская Дума и Земский собор?

После Сталина даже советские лидеры, которые в своих действиях были, вообще-то, свободнее самодержцев, оглядывались на закон и, главное, на общественное мнение, служившее неформальным, но очень важным ограничителем и регулятором деятельности компартии. Хотя механизм осуществления «руководящей и направляющей» деятельности КПСС не был описан и закреплен в юридических формулах, он осуществлялся посредством правил, норм и ритуалов неписаных, но от этого ничуть не менее обязательных и, главное, действенных, чем писаные законы. Это был механизм не обязательного, а обычного права, причем весьма эффективный: неписаные правила «социалистического общежития» нередко работали лучше писаного права демократической России. Но, значит, утверждения о том, что коммунистическая власть находилась вне правового контекста, как минимум, неточны. Она находилась вне этого контекста, когда создавала его, но, единожды создав, вынуждена была его поддерживать и не могла игнорировать.

Государство не может постоянно нарушать правила игры, ибо это чревато его делегитимацией. В конце концов, смысл самого существования государства Аристотель усматривал в определении, что справедливо, а что нет. И, стало быть, в поддержании определенной им (государством) справедливости.

Очень показателен эпизод, который частенько приводится в доказательство вне(над)законности коммунистической власти. Это известная история, как в 1960 г. по требованию Хрущева трижды менялся закон, чтобы подвести под расстрельную статью известных «валютчиков» Рокотова, Файбишенко и Яковлеву. Однако можно ведь взглянуть на ситуацию и в обратной перспективе: даже советская компартия не могла посылать людей под расстрел одной лишь своей волей, ей требовалась правовая санкция. Да, эту санкцию можно было получить относительно легко, но нужда в ней существовала, стало быть, компартия, выступавшая источником закона, не могла игнорировать собственный же закон и, этом смысле, находилась под ним.

Вообще прослеживается следующая общеисторическая закономерность. Для конституирующих моментов нового социополитического, экономического и социокультурного порядка, вне зависимости от того, случаются ли они в России, на Западе или на Востоке, характерна максимальная суверенность новой власти, проявляющаяся в ее демиургической роли. Образно говоря, власть творит новый Космос из Хаоса революции и обломков старого мира. По мере упрочения, институционализации, рутинизации и банализации этого порядка власть добровольно-вынужденно отчуждает собственные демиургические прерогативы, превращаясь из чрезвычайной в нормальную. И эта логика носит универсальный характер.

Теоретический итог деконструкции гипотезы русской власти следующий. Те черты, через которые определяется русская власть, в действительности не составляют жесткого обязательного (атрибутивного) набора признаков власти в России. Они могут присутствовать, а могут и отсутствовать, то есть носят плавающий характер. Не менее важно, что эти признаки присущи также западной и восточной власти. Тем самым с логико-методологической точки зрения , определяемого явления – русской власти как особого вида власти – попросту не существует , или же под названием «русской власти» определяется иной объект.

Какой именно? Логически рассуждая, если черты, приписываемые исключительно власти в России (а только в случае подобной исключительности ее и можно считать отдельным видом власти - русской властью) носят универсальный характер, то под видом русской власти определяется и описывается власть вообще, власть как таковая. Таким образом, в гипотезе совершена (надо полагать, непроизвольно и бессознательно) подмена понятий. Вместо концептуализации частного, то есть русской власти, было концептуализировано то общее, которое составляет субстанцию частного – власть как таковая. И это общее было объявлено частным – русской властью.