Валерий Соловей - Кровь и почва русской истории

Вывод о подмене понятия следует из метафизического измерения гипотезы русской власти. Фурсов утверждает, что русская власть по своей сути автосубъект , то есть субъект-сам-для себя, реализующий свою субъектность в отношении к самому себе[225].

(Вообще трудно найти для метафизики более подходящее применение, чем исследование проблематики власти. Тот, кто глубоко вторгается в эту область, неизбежно наталкивается на некий предел в использовании рациональных методов позитивной науки, останавливается перед непреходящей тайной власти. Вот как пишет об этом автор одной замечательной работы: «Власть, как любой символ, не может быть полностью и исчерпывающим образом раскрыта, прочтена и расшифрована». И еще: «Власть может быть исследована как философская категория только в плане ее абсолютных, предельных, последних, т.е. метафизических, значимостей»[226].)

Между тем эта дефиниция почти дословно повторяет понимание античными греками сути власти и предмета занимающейся властью метафизики. «Властвующее первично, беспредельно и безначально». «Метафизика, стремящаяся к раскрытию первопричин и предельных вещей, в своем последнем углублении и вопрошании наталкивается на нерастворимую и вездесущую сущность – “властвование владычествующего” ». Да и сам термин «метафизика» может быть переведен на русский язык как «метавластвующее»[227].

То, что Фурсов называет сутью русской власти, есть сущность власти вообще, власти как таковой. И в этом отношении русская власть едина с любой другой властью – западной, восточной, любым национальным и конкретно-историческим вариантом государственно-властной организации, ибо у всех них общая субстанция.

(Здесь надо указать на европейскоцентричность подобного взгляда, опирающегося на античную метафизику. В ракурсе восточной метафизики (если термин «метафизика» вообще применим к восточному взгляду) ситуация выглядела бы иначе[228]. Мой безусловный выбор в пользу европейской наблюдательной позиции обусловлен не только личным дотеоретическим социальным опытом, но и представляет собой то, что в трактовке теоретической социологии можно назвать «первоначальным решением». То есть таким решением, которое не имеет иной основы, кроме самого решения . В контексте анализируемой темы это можно назвать властью суверенной личности.)

Правда, это утверждение можно рассмотреть в такой плоскости, что специфическая особенность власти в России, состоит, говоря гегелевским языком, в способности власти в России как частного выразить определенность общего – субстанции власти. Или, упрощая, именно Россия ближе всего подошла к воплощению в грешной земной юдоли метафизического идеала «властвования владычествующего».

Намек на такое теоретическое понимание содержится в гипотезе русской власти. Фурсов характеризует правления Ивана Грозного, Петра I и Иосифа Сталина как идеально-типическую, модельную, чистую, «стопроцентную» модель автосубъектности и предупреждает: «История автосубъектной власти не может быть ничем иным, как постепенной коллективизацией, разложением, отходом от идеала…»[229]. То есть за кульминацией следует нормализация в виде отхода от метафизического идеала.

Возможна увлекательная, но, ввиду отсутствия строгих научных критериев, сугубо казуистическая и потому малосодержательная дискуссия на тему, какая из конкретно-исторических, национальных структур власти из существовавших (и существующих) в истории полнее всего воплотила метафизический идеал. Нет уверенности, что в этой области «впереди планеты всей» оказалась бы именно Россия, а не какая-нибудь восточная деспотия.

В конце концов, дело даже не в этом. Ведь воплощение полноты метафизического идеала может оцениваться только по количественной , а не качественной шкале, по степени приближения к нему, в то время как природа власти – ее сущность, ее субстанция - одна и та же, общая. Общий и метафизический идеал: все властные структуры в потенции стремятся к одному и тому же. И в этом плане невозможно провести между ними качественные различия - по крайней мере, на метафизическом уровне.

Вообще переход на этот уровень не укрепляет, а полностью разрушает гипотезу о русской власти как особом виде власти. В метафизической перспективе власть в России (точно так же, как власть в Германии, Англии, Франции и т.д.) представляет собой национальные проявления единой сущности власти, конкретно-исторические формы общей субстанции власти.

Стоит обратить специальное внимание на множественность проявлений и форм власти в национальных контекстах. Не одна единственная национальная форма власти, а многообразие форм и проявлений единой сущности, общей субстанции власти в каждом отдельно взятом национальном контексте. Причем эти формы и проявления не обязательно связаны отношениями преемственности и/или имеют общую структуру. Но даже если преемственность и/или структурное тождество присутствуют, из этого не следует, что та или иная национальная форма власти выражает отдельную субстанцию власти – субстанция всех форм власти во всех национальных контекстах одна и та же. Это методологическое уточнение очень важно в случае разбираемой мною теоретической конструкции.

Не секрет, что в определенном ракурсе можно обнаружить структурную близость трех разнесенных во времени, но одинаково выдающихся манифестаций власти в России, как правления Ивана IV, Петра I и Иосифа I. На руку этому сближению играют исторические реминисценции из эпох Грозного царя и Петра I, к которым любил прибегать Иосиф Сталин. Однако на основании структурного сходства данных трех конкретно-исторических форм власти нельзя сделать вывод, что они имеют общую субстанцию, которая качественно отличается от субстанции, проявляющейся, выражающейся в других конкретно-исторических формах власти в России, и что эти три формы со своей отдельной субстанцией и составляют русскую власть. Хотя можно спекулировать о том, что именно эти конкретно-исторические формы власти в России в наибольшей степени выразили, проявили метафизический идеал «властвования владычествующего», в данном случае речь идет о количественном, а не качественном различии. Субстанция же всех форм власти в России, равно как и всех форм власти за пределами отечественного контекста, принципиально одна и та же.

Объяснение структурной близости трех отмеченных конкретно-исторических форм, проявлений власти в России может корениться в однотипности стоявших перед ними внутренних и внешних вызовов, и выдвинутых программ амбициозных преобразований. По аналогии с известным в биологии выражением «функция формирует орган», можно сказать, что схожие задачи и вызовы породили похожие структуры власти и способы реагировать на вызовы. К этому стоит добавить предположение о внутреннем психологическом сродстве трех лидеров, стоявших во главе трех конкретно-исторических форм власти в России.