Владилен Орлов - Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Изредка, вечером, показывали кино на улице. На большой полянке, близ лагерных землянок, натягивали на шесты огромное полотнище. Приезжала кинопередвижка, расставляла свою аппаратуру, нас собирали на этой полянке, и начинался киносеанс. Сначала, как всегда, показывали кинохронику, а затем саму картину, обычно бодрую, патриотическую. Как-то шла картина «Два солдата», и вдруг мы услышали гул приближающихся немецких ночных бомбардировщиков. Следует отметить, что мы, новички, быстро научились определять по гулу, чей самолет. В разных концах поляны закричали «Воздух!». Дело в том, что сверху виден свет, а это сигнал для бомбометания. Однако показ фильма продолжался. Гул нарастал, вот он над головой, я весь сжался, хотя стоящие рядом бывалые солдаты обронили: «Ничего, пронесет, не трусьте, по заданию летят…» Действительно, пронесло. Гул удалился в сторону Орла, и вскоре послышалась лихорадочная стрельба зениток и бомбовые разрывы. Обычно при пролете самолетов фильм приостанавливали, так как немцы бомбили и обстреливали каждую светящуюся точку, но последнее время они почти перестали гоняться за одиночными огоньками, уже здорово ослабели.

Как-то после умывания у нашей речки я выронил комсомольский билет, который всегда носил в левом нагрудном кармане гимнастерки. Вскоре обнаружил пропажу, и у меня, как говорят, похолодело сердце. Тогда это было серьезное ЧП (чрезвычайное происшествие), могли исключить из комсомола и вообще оценить это как враждебную попытку избавиться от документа. Глупость жуткая, но и последствия могли быть жуткими, мол, собирается дезертировать или даже перебежать к немцам (и не такое бывало в то время). Я заметался, стал всех опрашивать. Оказалось, что кто-то нашел билет и его передали уполномоченному контрразведки СМЕРШ (хуже некому!), нет чтобы мне вернуть. Я скорей к уполномоченному. Он долго и подозрительно меня расспрашивал, но билет вернул, как бы нехотя, приговаривая: ладно бери, но береги, а то загремишь в штрафную. Его, как и всех из СМЕРШа (расшифровка: смерть шпионам!), побаивались и очень не любили, считали бездельником и трусом. На передовой он не появлялся, а как затишье — тут как тут и все что-то ищет, подозревает. Многих склонял в осведомители, особенно среди офицеров. «Слабаки» из-за страха соглашались, а кто посмелей отказывались и даже посылали его к черту, как впоследствии наш комвзвода Павел Соболев. От таких «принципиальных» он быстро отставал. После войны, при наших встречах однополчан, наш «смершист» все время оправдывался: такая у меня была работа — вербовать, но я ведь никого не сдал, хотя на меня давили: плохо ищешь «неблагонадежных» (паникеров, распространителей ложных слухов, потенциальных дезертиров и перебежчиков и даже «лиц, читающих немецкие листовки»). Что правда, то правда, он никого не «засадил», ограничился вербовкой осведомителей. Правда, и это дело выглядело для «галочки». Осведомители числились в отчетах, но, за редким исключением, никогда ничего не находили.

На занятиях я быстро усвоил основы топографии и работу с приборами. Мне нравилось определять по приборам цели, определять их координаты и наносить на карту. Однако львиную долю времени занимали караул, наряды на кухню и по хозяйству, заготовка дров, сооружение землянок.

Вскоре после прибытия в полк появились некоторые поразившие и удручившие меня моменты нашего бытия.

Однажды, уже под вечер, старшина собрал команду из 3–5 человек, куда включили бывалого сержанта и новобранцев, включая меня. «Следовать за мной», — скомандовал старшина, предварительно раздав каждому по мешку, и мы пошли в сторону деревни. На вопрос, куда и зачем идем, получили ответ, что на месте узнаете. Вот и деревня, стало совсем темно. Остановились у одной из хат. Старшина постучал, ему открыли, и по возгласам было понятно, что там он свой. Как только дверь закрылась, сержант полушепотом скомандовал нам быстро и тихо идти за ним и чтобы ни звука! Бесшумно зашли на участок и остановились у темнеющей кучи. Сержант быстро разгреб, пошарил, шепотом чертыхнулся и подвел нас к другой соломенной куче. Опять разгреб, удовлетворенно хмыкнул и заставил нас быстро наполнить мешки лежащей там картошкой. «Операция» заняла несколько минут, и затем полубегом мы направились в часть. Сержант бежал позади, предварительно слегка свистнув (сигнал старшине!). Отбежав метров 100–200, мы, запыхавшись, перешли на шаг. «Что же это такое? Как можно? Воровать, точнее грабить, у своих граждан! Позор-то какой! — стучало у меня в голове. — И ведь нельзя не подчиняться! Вот тебе и армия — освободители, образец для подражания!» Поняв, скорее предвидя, настроение новичков, сержант сказал, что продуктов не хватает, уговоры отдать излишки не дали результатов и мы по устному(!) указанию начальства (кто дал указание, сказано не было, догадывайтесь сами) участвовали в акции «реквизиция». «Берем понемногу у всех, ничего, они не обеднеют, а то начнутся грабежи и будет хуже, а то, что тайно, чтобы шуму поменьше и никто не придерется…» — примерно так закончил он свое объяснение. Выслушали мы эти откровения молча, пыхтя под тяжестью мешков, было противно и хотелось скорей сбросить эту ношу. Вот и кухня. Свалили все в кучу и скорей в землянку, забыться.

Такие «операции» проводили все части, редко проводили, когда приспичит, но частей-то много! Жители относились к этому по-разному, кто с пониманием, кто как к неизбежному злу, кто жаловался начальству, но, разумеется, безуспешно.

Еще раз меня взяли на подобную операцию по заготовке дров. Дело в том, что все пригодное для топки (редкие деревья, даже кустики, заброшенные остатки сгоревших построек) уже подчистили, наступили холодные ночи конца октября — начала ноября. Надо было найти топливо для кухонь и самодельных «буржуек». Верхнее начальство никак не шевелилось. Поэтому опять организовали поход в темноте в деревню к «намеченному» днем дому, опять старшина зашел к хозяевам, а мы по указанию сержанта схватили по бревну и полубегом прочь в наш лагерь. «Эти куркули не хотели добром отдавать, так ведь все равно взяли…» — ворчал сержант, не испытывая никаких угрызений совести. А я, да и другие, правда не все, испытывали эти угрызения, и была горечь от содеянного по приказу.

Вскоре, наверное, из-за жалоб жителей походы в деревню прекратились, но заготовка дров приняла иной вид. В один из холодных дней, помнится, выпал первый снежок, выделили команду человек 10–15 с топорами, пилами, лопатами и ломами во главе с тем же старшиной и сержантом. Команда, в которой был и я, направилась куда-то в сторону от лагеря. Шли долго по присыпанным снегом полям и наконец вышли к железной дороге. Она представляла собой одну восстановленную колею, по которой уже ходили поезда, и другую разбитую, разорванную на куски — это немецкие саперы взрывали пути при отступлении. Требовалось выкорчевывать шпалы из разбитой колеи, распиливать и уносить, как дрова, стараясь брать поврежденные, а целые оставлять. Закавыка была в том, как объяснил старшина, что делать это категорически запрещалось, вплоть до трибунала, штрафной роты и даже расстрела! Поэтому, сказал он, делайте все быстро, а я и сержант понаблюдаем, не идет ли патруль. Тогда бросайте все и бегом отсюда. Кто попадется, я не отвечаю. Очевидно, годная часть шпал предназначалась для восстановления 2-й ветки, но кто будет разбираться, взяли годное или негодное. Опять тащим, теперь государственное добро, подумал я с горечью. Но делать нечего. Закипела работа, хватали, что легче было выковырять и освободить от кусков рельс. Набрав посильную ношу, мы поспешно удалились. Патрули, к счастью, не появились. Вскоре нам зачитали приказ, запрещающий подобные заготовки с упоминанием пойманных «заготовителей» и их наказанием. Но на следующий же день отправили очередную команду с максимальными предосторожностями. Приказ приказом, а как готовить пищу? С подобными казусами я еще не раз сталкивался по разным поводам.