Вадим Кожинов - Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

Тютчев пробыл в Москве не так уж долго, но его несравненный дар мгновенно и во всем объеме схватывать все то, что глубоко его интересовало, позволил ему освоить выдающиеся достижения русской историографии после Карамзина.

На обратном пути в Мюнхен Тютчев посетил в Берлине известного писателя и публициста, дружественно относившегося к России, Карла Варнгагена фон Энзе (1785-1858), который во время войны с Наполеоном сражался в русской армии. Тютчев был знаком с ним еще с конца двадцатых - начала тридцатых годов. В 1842 году Тютчев написал в честь этого видного деятеля Германии стихотворение "Знамя и Слово", в котором воспел и участие Варнгагена фон Энзе в битвах русской армии, и его большие заслуги в приобщении немецких читателей к русской литературе:

В кровавую бурю, сквозь бранное пламя,

Предтеча спасенья - русское Знамя

К бессмертной победе тебя провело.

Так диво ль, что в память союза святого

За Знаменем русским и русское Слово

К тебе, как родное к родному, пришло?

29 сентября 1843 года Варнгаген фон Энзе записал в своем дневнике: "С необычайным знанием рассказывал Тютчев об особенностях русских людей и вообще славян. Он... сообщил о новых открытиях в области русской средневековой литературы, особенно же в духовной; так же по части летописей, песен и былин. Все кажется новым, как было у нас с Нибелунгами*, миннезингерами и т.п.".

Важно отметить, что Варнгаген фон Энзе был тогда едва ли не лучшим в Германии знатоком русской культуры (еще в 1838 году он опубликовал замечательную работу о Пушкине) и мог по достоинству оценить то, что сообщил ему вернувшийся из России Тютчев.

Было бы вместе с тем неправомерно полагать, что Тютчев освоил те достижения исторического знания в России, которые были осуществлены со времени его отъезда в Германию, только лишь летом 1843 года. Все дело в том, что до нас дошло крайне мало сведений (стоило бы даже сказать: вообще не дошло) о пребывании Тютчева в России в 1825, 1830 и 1837 годах, а также о его знакомстве в годы заграничной жизни с русскими книгами, о содержании его бесед с приезжавшими в Мюнхен соотечественниками и т.п.

Между тем можно с полным основанием сказать, что сама уже очевидная плодотворность тютчевских встреч в Москве в июле-августе 1843 года свидетельствует, так сказать, о подготовленности его восприятия.

Широко распространена версия, согласно которой Тютчев в долгие годы своей заграничной жизни был якобы вообще "оторван" от России и как бы даже не ведал о том, что в ней совершалось в двадцатых - начале сороковых годов. Эту версию поддержал и Иван Аксаков в своей биографии поэта, где сказано, в частности:

"Россия 1822 и Россия 1844 года- какой длинный путь пройден русскою мыслью! какое полное видоизменение в умственном строе русского общества! Во всем этом движении, этой борьбе Тютчев не имел ни заслуги, ни участия. Он оставался совершенно в стороне, и, к сожалению, у нас нет ни малейших данных, которые бы позволили судить, как отозвались в нем и внешние события, например, 14-е Декабря, и т.п., и явления духовной общественной жизни, отголосок которых все же мог иногда доходить и до Мюнхена. Уехав из России, когда еще не завершилось издание истории Карамзина, только что раздались звуки поэзии Пушкина... и о духовных правах русской народности почти не было и речи, - Тютчев возвращается в Россию, когда замолк и Пушкин, и другие его спутники поэты, когда Гоголь уже издал "Мертвые души"... и толки о народности, борьба не одних литературных, но и жизненных общественных направлений занимала все умы..."

Уже после того, как Иван Аксаков написал свою книгу, стали известны сохраненные Иваном Гагариным стихотворения Тютчева и о 14 декабря, и о польском восстании, и о гибели Пушкина. Но дело, конечно, не только в этом, Тютчев, о чем подробно говорилось выше, развивался вместе со своим поколением - поколением любомудров - и даже имел более или менее прочные связи с его виднейшими представителями. Далее, Тютчев, без сомнения, создавал свою поэзию в глубокой внутренней соотнесенности с пушкинским творчеством (о чем также шла речь выше). Наконец, Тютчев, надо думать, постоянно стремился с наибольшей возможной полнотой воспринять "духовную работу" на его родине; как свидетельствовала его жена, это было "величайшим интересом его ума и величайшей страстью его души", и нет оснований полагать, что этот интерес и эта страсть родились в Тютчеве только лишь на склоне лет. В 1844 году, еще до возвращения на родину, Тютчев писал в статье, предназначенной для аугсбургской "Всеобщей газеты", что он "русский сердцем и душою, глубоко преданный своей земле".

И в то же время было бы неверно не замечать или хотя бы преуменьшать трудность и даже в известном смысле мучительность тютчевского возвращения. Ведь поэту приходилось заново начинать жить в мире, который он покинул восемнадцатилетним. Нелегка была уже хотя бы... петербургская зима:

Глядел я, стоя над Невой,

Как Исаака-великана

Во мгле морозного тумана

Светился купол золотой.

Так писал Тютчев 21 ноября (по новому стилю- 3 декабря) 1844 года. Почти двадцать лет он не видел, как

Белела в мертвенном покое

Оледенелая река.

И, естественно:

Я вспомнил, грустно-молчалив,

Как в тех стран(х, где солнце греет,

Теперь на солнце пламенеет

Роскошный Генуи залив.

О Север, Север-чародей,

Иль я тобою околдован?

Иль в самом деле я прикован

К гранитной полосе твоей?

О, если б мимолетный дух,

Во мгле вечерней тихо вея,

Меня унес скорей, скорее

Туда, туда, на теплый Юг...

Прошло всего два месяца, как поэт приехал в Петербург, - и уже родилось в нем это властное стремление на Юг. 7 декабря поэт сообщает родителям: "Я слишком хорошо ощущаю, что совершенно отвык от русской зимы. Это зима первая, которую я переношу с 1825 года".

Мотив противопоставления Севера и Юга не раз возникает в стихах Тютчева. Нередко его толковали как чуть ли не "антирусский"; мол, Север это символ России, которую поэт еле-еле переносит... Но вдумчивый исследователь творчества поэта Н. В. Королева разоблачила несостоятельность этого толкования. Подчас истина лежит на поверхности, но как раз потому мы ее и не замечаем. В конце декабря 1837 года Тютчев также с глубокой грустью вспоминал о Генуе, где он недавно был:

Давно ль, давно ль, о Юг блаженный,

Я зрел тебя лицом к лицу...

..................................................

И я заслушивался пенья

Великих Средиземных волн.

..................................................

Но я, я с вами распростился

Я вновь на Север увлечен...

Вновь надо мною опустился

Его свинцовый небосклон...

Здесь воздух колет. Снег обильный

На высотах и в глубине

И холод, чародей всесильный,

Один здесь царствует вполне.