Андрей Буровский - Оживший кошмар русской истории. Страшная правда о Московии

Так же вычерпаны недра. Никто ведь не думал, что не все можно сразу же хапнуть; что завтра может понадобиться то, что берем сегодня. Все было просто: наши недра неисчерпаемы, только знаем мы еще не все! Будет надо, пойдем и найдем! А когда к 1980-м годам «вдруг» оказалось: найти ничего нового уже не удается, совки-московиты разводили руками и глупо ухмылялись — даже к прилету марсиан они были готовы больше.

Добавим к этому, что многие культурные ландшафты разрушались совершенно сознательно, из высоких идейных соображений. Например, царящие над Русской равниной белокаменные храмы превращались в склады или в магазины. Другие культурные ландшафты — например, Москва — переделывались до неузнаваемости, а третьи превращались в натуральные помойки.

Добавим, что все в чудовищной степени загажено: завалено отходами, в том числе токсичными и радиоактивными, загазовано и залито бензином, мазутом, прочей гадостью: никто ведь никогда не соблюдал хоть какого-то порядка.

В свое время Л.И. Брежнев много говорил про «страны-тюрьмы», в которых нет «народных демократий», а коммунистические партии объявлены вне закона. Но тогда по аналогии СССР и Российская Федерацию смело можно назвать — «страна-помойка». И с полным на то основанием.

Наивные люди часто не понимают — охранять в России природу, естественные ландшафты поздно. Больше попросту нечего охранять. Те ландшафты, в которых выросли предки, которые были для них родными, исчезли. Не существует ни целинных степей, ни «девственных» лесов, в которых водились «можжевеловые» рябчики. Это было, но этого нет, как нет птицы дронта или лесов каменноугольного периода.

Природная составляющая России погибла, и тут ничего не поделаешь.

О демографической и социально-политической катастрофе России в XX веке уже написано немало — хотя бы прекрасные книги И. Бунича. Но есть в этих катастрофах аспект, который вроде бы никто пока совсем не освещал.

Мои представления о том, что происходило и происходит в России, коренным образом изменилось 12 сентября 1995 года на конференции по социоестественной истории. Конференцию необязательно проводить в самое плохое время и в самом скучном месте России. Вполне можно провести ее в бархатный сезон на южном берегу Крыма. И поэтому мои впечатления от сообщения невозможно отделить от ярких, как переводная картинка, пейзажей, шороха волн о гальку, крутых склонов, поросших можжевельником. В этот день семинар проходил в Голубой бухте, непосредственно на камушках у прибоя.

— Обратите внимание, — говорил Эдуард Сальманович Кульпин, балансируя на омытом морем, черном камушке, — какие довольные лица у казаков, штурмующих морозовскую мануфактуру… 1895 год, до революции далеко. А какие счастливые лица у рабочих, швыряющих булыжники в казаков! Полное впечатление, что русским людям нравится друг друга истреблять.

С точки зрения социоестественной истории, — добавляет Эдуард Сальманович, подумав, — тут и нет ничего удивительного. Ведь выходов из кризиса природы и общества только четыре: завоевать кого-то и жить за его счет; расселиться на незанятые земли; перейти к новым, интенсивным технологиям… Или, — вскидывает голову Эдуард Сальманович, — надо уменьшить число людей.

Если ртов становится чересчур много, если началась борьба за хлеб и чистую воду, чистый воздух — то ведь любой становится врагом. Или вернее — просто лишним. Люди на подсознательном уровне хотят, чтобы их стало меньше. Им и правда приятны сцены гибели — это ведь сцены решения кризиса. Тут огромное количество возможностей — от желания самому погибнуть, или по крайней мере не иметь детей, до стремления объединиться с кем-то, более тебе близким, и с ними вместе уменьшать число «других». Не так уж важно, кто эти «свои», а кто «чужие». Истреблять можно «буржуев», казаков, евреев, поляков, «кулаков», неважно кого именно. Важно, что у всех или по крайней мере у большинства в голове ясно сидит: людей слишком много! Надо, чтобы их стало меньше!

И вот погромы, террор первых лет XX века. Десятки тысяч жертв… Мало!

Первая мировая война — 10 миллионов покойников. Мало!

Террор двадцатых годов, расказачивание, голод в Поволжье — пять или шесть миллионов… Мало!

Террор тридцатых, коллективизация — двадцать или тридцать миллионов покойников… Мало!

Вторая мировая война — тридцать или сорок миллионов покойников…

Вот теперь как будто хватит. И Россия на какое-то время успокаивается, останавливается, до конца восьмидесятых, до «перестройки». А сейчас тоже в головах, в подкорке сидит, что людей чересчур много. И россияне приведут к власти любое правительство, поддержат любую политику, лишь бы число людей уменьшалось [116].

Так же и в начале века… Почему пришли к власти именно большевики? Почему не те же эсеры? Да потому, что тогда покойников было бы меньше, а россиянам нужен был как раз тот, при ком покойников будет как можно больше.

Надо было видеть лица нашей конференции, право. Словно не влажный и теплый бриз повеял с мягко мерцающего, затянутого дымкой моря, а холодный сухой ветер прилетел из снежных полей Арктики. Стянуло лица холодом и страхом. А ведь люди собрались много чего видевшие и пережившие.

— Скажите… А вот эти… Которые согласны исчезнуть сами. Они ведь тоже могут быть опасны…

— Конечно! Возьмите всевозможные «батальоны смерти» во время Первой мировой войны. Люди так и говорили — мол, хотим умереть. А скольких с собой прихватили?

Тишина. Работа мысли на всех лицах.

— Э-ээ… Эдуард Сальманович… А никак нельзя вести себя иначе? Например, привести к власти правительство, которое как раз остановит взаимное истребление?

— Можно! Конечно, можно! Но для этого нужно, чтобы большинство населения, хотя бы значительная часть, хотело бы не уменьшения числа населения, а перехода к интенсивным технологиям. Это же стихийный, подсознательный процесс…

— А иначе…

— А иначе независимо от лозунгов, при любых поворотах политики все будут искать одного: как бы людей стало меньше. И убивать друг друга будут зверски, с невероятной жестокостью — потому что все лишние, каждый — конкурент остальным.

Тут у меня перед глазами явственно встали вдруг уже не батальоны смерти, а образ почти что литературный: гоголевские «козаки», в конном строю идущие на пушки. События почти того же времени — солдаты Бориса Годунова, поджаривающие на сковородках младенцев в Комарницкой волости.

— Эдуард Сальманович… Вот невероятные жестокости, которыми сопровождались опричнина, Ливонская война, Смутное время… Жестокости, которые невозможно объяснить рационально!.. По-вашему, они имеют ту же природу?