Агнес Жолт - Дневник Евы Хейман

Ну вот, Дневничок, мы здесь уже пять дней, но честное слово, мне кажется, прошло пять лет. Даже не знаю, с чего начать, столько случилось кошмарного с тех пор, как я писала последний раз. Во-первых, ограда уже стоит, так что никто не может ни войти сюда, ни выйти отсюда. Арийцы, которые жили до этого на территории гетто, за эти несколько дней все переселились и уступили свое место евреям. С сегодняшнего дня мы, милый мой Дневничок, находимся даже не в гетто, а в лагере: на каждом доме висит плакат, на нем написано, что нам запрещено делать, и стоит подпись: подполковник жандармерии Петерфи, комендант. Собственно говоря, запрещается почти все, но самое страшное – то, что наказание за любой проступок – смерть. О чем бы ни шла речь, тебя не поставят в угол, не побьют, не лишат еды, не заставят сто раз писать неправильные глаголы, как когда-то в школе, ничего, ничего такого; самое малое и самое большое наказание – смерть. Насчет того, относится ли это к детям, не написано, но я думаю, относится.

Жандармы пришли и забрали из кладовки все съестное, что мы сюда с собой принесли, а там было очень много всего, даже все не поместилось в кладовку, часть пришлось сложить на чердаке и в подвале. Теперь женщинам нельзя готовить, раз в день мы будем получать еду от жандармов. Из подвала вывезли дрова, забрали сигареты, которые нашли, и все деньги, – полиция разрешила нам брать с собой в гетто по тридцать пенгё. С этого дня выходить из дома может только тот, у кого есть письменное разрешение: например, дедушка и Аги, потому что они – аптекари, или дядя Банди Кечкемети и дядя Шаму Меер, они – врачи. И больше – никто! Снаружи на двери висит список, кто и сколько человек живут в доме. Я наконец узнала, что нас на семь комнат – восемьдесят четыре человека, но в прихожей и в коридоре – тоже сплошь матрасы. Так что, Дневничок, больше я не смогу ходить ни к папе, хотя он с бабушкой Луйзой и тетей Лили живет на другой стороне улицы, ни к Анико, которая живет там же, где папа. До сих пор Маришка каждый день приходила к нам – ограда еще не была закончена – и приносила свежего хлеба, масла, мяса, фруктов и молока. Так что питались мы почти так же, как дома. Что будет теперь, не знаю, хорошей еды жандармы наверняка нам не будут давать. Когда у нас был обыск, жандармы забрали все сигареты у дяди Белы, Аги ревела даже сильнее, чем я, когда у меня забирали велосипед. Жандармы только хохотали над ней и устроили такой беспорядок, что никто не мог там уже ничего отыскать. Правда, для тех немногих вещей, которые мы принесли с собой, все равно не хватает места. Аги же лишь сидела на своем матрасе и плакала из-за сигарет. Жандармы ходили мимо, толкали ее, но она не шевелилась. Представляешь, милый мой Дневничок, Аги с такой мольбой смотрела на того косоглазого жандарма, будто он был по крайней мере Господь Бог. А он только ухмылялся и говорил Аги: что, шлюха, готова подохнуть из-за курева! (Шлюха означает – плохая женщина, сказал Пишта Мартон.) Я-то знаю, Аги жалела сигареты только из-за дяди Белы; да, она тоже любит курить, но дядя Бела курит одну за другой, Аги говорит, это его страсть. И она ему важнее, чем жизнь. Я вот никогда не хотела курить, чтобы, не дай Бог, у меня ы это тоже не стало страстью.

Но эта Аги, бедняжка, умеет смотреть с таким грустным видом! В общем, мы своим глазам не поверили: жандармы уже забрали все, что хотели и что им попало под руку, к сожалению, даже самые важные для нас продукты, например, жир, муку и сахар, – в общем, все погрузили на грузовик, стоявший перед домом, и собрались ехать. Они уже вышли из дома, когда тот, косоглазый, вдруг вернулся и бросил на колени Аги несколько пачек сигарет, наверное, штук тысячу, да еще и ущипнул ее за щеку. Вот, держи, не сиди такая пришибленная, сказал он и убежал. Давно я не видела, как Аги смеется. Я вижу, Аги не обижается, когда жандарм называет ее шлюхой и жидовкой и обращается к ней на «ты», как к ребеноку, лишь бы были сигареты. Я даже спросила дядю Белу, почему Аги так непонятно себя ведет, а дядя Бела ответил: «Аги не считает жандарма за человека, ее не интересует, как он с ней говорит и что о ней думает, она только боится его, и в этом она права. Но мне было очень обидно, что какой-то мерзкий, косоглазый жандарм мог сказать такое моей Аги. Когда война кончится, жандармов все равно не будет на свете, сказал Пишта Мартон, а уж он-то знает, потому что он – журналист! В 9 вечера мы должны ложиться спать, а вставать с этого дня, Дневничок, мы должны в 5 утра, так приказали жандармы, которые все у нас забрали. Понятия не имею, что теперь будет; я каждый раз думаю, что вот теперь – хуже всего, а потом сама же понимаю, что потом может стать еще хуже, даже гораздо хуже. До сих пор у нас была еда, теперь не будет. И мы, по крайней мере на территории гетто, могли друг к другу ходить, а больше не сможем выйти из дома. Каждый ребенок мог искупаться в ванне, в теплой воде, теперь дрова из подвала увезли и мы больше не сможем нагревать воду. Даже взрослым до сих пор теплой воды хватало, ванной комнатой пользовались по очереди. Правда, до Аги и дяди Белы очередь только к вечеру доходила, но это все равно лучше, чем когда вообще нет теплой воды. До сих пор и Маришка могла приходить к нам, и у нас всегда было, что поесть, а теперь я даже не знаю, что мы будем есть. Аги ни о чем не жалеет, лишь бы нас оставили в живых, повторяет она все время. Если будем живы, тогда все еще можно будет поправить. Аги сегодня даже с Пиштой Вадашем разговаривала, я так радовалась, что у нее еще хватало настроения шутить. Я услышала, когда она сказала тете Кларе Кечкемети и жене Пишты Мартона: смотрите, как я стараюсь угодить своему зятю. Я знаю, она всего лишь шутила, потому что все равно у нее из головы не выбить планы насчет англичанина-арийца, за которого она хочет меня выдать, но это неважно. Она сказала мне: знаешь, Ева, малышка, этот Пишта Вадаш довольно милый парень. Так что ладно, бегай за ним, по крайней мере он забудет, что за нами следят жандармы и что мы заперты в клетке, как в Пеште – обезьяны в зоопарке. Ночью, милый мой Дневничок, мне снилась Юсти, утром я проснулась в слезах.

Знаешь Дневничок, дяди Белы уже нет с нами, он в больнице. Случилось вот что: ночью к нам внезапно пришли жандармы, и всем нам нужно было встать и стоять по стойке смирно, прямо в ночных рубашках. Счастье еще, что было совсем темно. Они объявили, что всех мужчин, шестнадцати до шестидесяти лет, берут на работы. У кого в гетто есть какие-то обязанности, тому идти не нужно, а остальные в 8 утра должны построиться, по пять человек в ряд, перед домом. Я уже писала, милый мой Дневничок, что Аги и дедушке можно выходить на улицу, у них есть разрешение. Дяде Беле они где-то достали палку, будто он вдруг захромал, и Аги с дедушкой отвели его в лазарет. Лазарет этот, конечно, не настоящий лазарет, а всего лишь какая-то недостроенная церковь, но мужчинам оттуда не нужно ходить на работу. Аги вернулась домой только в полдень и сказала, что в аду, наверно, не намного хуже, чем в этом лазарете. Дядю Белу врачи туда приняли, хотя там, прямо на полу, лежит огромное множество настоящих больных и стариков; Аги говорит, вонь там стоит ужасная. В шкафу, где должны лежать всякие священные реликвии, сложены ночные горшки, судна, тазы, а у входа находится аптека, то есть то, что называют аптекой. Ее наскоро сколотили из каких-то ящиков и коробок, из города привезли пару посудин и какие-то лекарства. Дедушка у нас главный аптекарь, он занес Аги в список, чтобы она могла каждый день навещать дядю Белу. Еще Аги рассказала, что там же находится отделение для заразных больных и сумасшедший дом, сюда привезли евреев, которые сошли с ума, и евреев, страдающих заразными болезнями. Дяде Беле тоже пришлось лечь, чтобы поверили, что он болен. Бедняжка лежит на полу у самой двери, и все, кто входит, о него спотыкаются. Но главное, что ему не надо ходить работать на жандармов, потому что, когда утром мужчин увели на работы, до вечера никто не знал, где они и что с ними. Вечером все вернулись, конечно, и те, которые уходили от нас. Признаюсь тебе, милый Дневничок, целый день я ужасно волновалась, потому что Пишту Вадаша тоже увели на работу. Выяснилось, что они все вместе ходят по городу, открывают опечатанные еврейские квартиры, выносят мебель, складывают ее на подводы, а подводы увозят мебель к поезду. Там их грузят в вагоны, снаружи на вагонах написано: «Дар венгерского народа немцам, пострадавшим от бомбежек». Лучше бы написали: дар евреев, потому что ариец ни за что не отдаст мебель из своей столовой, это я точно знаю.