Агнес Жолт - Дневник Евы Хейман

Бабушка сейчас – такая, как была раньше. Приступов у нее нет, а работает она за всех. Когда она все нам постирала, потому что стирать тут нужно постоянно, ведь одежды у нас очень мало, – она предлагает чужим, мол, она и для них поработает. Днем нас в доме теперь гораздо меньше, потому что мужчины с утра до вечера на работе. Но пока что все приходят обратно каждый вечер. Пишта сегодня рассказывал, что они были на работе в нашем доме, но мебель не смогли оттуда вынести, потому что в нашей квартире живет семья какого-то жандарма. Я никому об этом не стану рассказывать, зачем дедушке зря расстраиваться, я только Марице рассказала, и ревела при этом. Аги как-то смогла раздобыть в лазарете консервы, теперь нам с Марицей дают понемногу утром и вечером, остальные едят то, что в полдень приносят с общей кухни. Каждый получает миску фасоли, это – паек на весь день, и еще двести граммов хлеба. Аги рассказывает, что в лазарет иногда приходят люди из города, всегда по какому-нибудь официальному делу. Мы оставили Маришке много денег, и она, правда, очень дорого, но все же ухитряется добыть для нас какую-нибудь еду и сигареты. Бабушке и Аги фасоли хватает, они и вечером едят фасоль, хотя и холодную, но детям и мужчинам нужно питаться хорошо. По утрам Аги с дедушкой уходят в больницу, в полдень она приходит домой. И всегда что-нибудь приносит; даже бабушка говорит, что Аги очень оборотистая. Ограда гетто, ты ведь знаешь, Дневничок, проходит рядом со стеной нашего дома, и пока можно было смотреть из окон наружу, пока за это не полагалось наказание, то есть смерть, мы могли видеть, что происходит в Вараде. Как странно, что я пишу: в Вараде, как будто это где-то совсем в другом месте, хотя я ведь и сама нахожусь в Вараде. Но нет, Дневничок, гетто – это все-таки не Варад! Сегодня вечером мы с Марицей слышали, как по улице, за оградой, проезжает мороженщик и звонит в свой звонок. Ты уже знаешь, в окошко мы не имеем права смотреть, за это тоже могут убить, но слушать-то можем, так что мы с Марицей слышали, как мороженщик едет по улице и звонит в свой звонок. Я обожаю мороженое.

И вот еще что интересно: мороженое в вафельном рожке, которое продают на улице, я люблю намного больше, чем то, которое продают в кондитерской. Хотя в кондитерской оно гораздо дороже! Раньше, когда я дома слышала звонок мороженщика, я мчалась к входной двери. Чаще всего я просила двойную порцию лимонного мороженого в вафельном рожке, но если я почему-нибудь не слышала звонок, тогда или Аги, или бабушка, или Юсти, или Маришка уже бежали и приносили мне рожок с лимонным мороженым. Аги всегда говорила, что перед нашим домом мороженщик проезжает не впустую, тут он наверняка продаст хотя бы один рожок. Как-то бедняжка мороженщик был очень грустным, потому что у него заболел ребенок. Тогда я пошла с ним к дедушке в аптеку, и дедушка бесплатно дал ему лекарство. Помню, после этого его долго не было, а потом он принес мне в рожке огромную порцию лимонного мороженого и ни за что не хотел брать деньги. Не знаю, мне ведь, конечно, не видно было, тот ли мороженщик звонил в этот раз за оградой, который раньше приезжал к нам, но во всем Вараде было всего два мороженщика, которые ездили по улицам. Может, это все-таки был он, и теперь он грустит, потому что его покупатели закрыты за высокой оградой. Я думаю, меня он точно помнит, ведь тогда я ходила с ним к дедушке за лекарством для его ребенка. Мы с Марицей поговорили и согласились насчет того, насколько сейчас ребенку мороженщика лучше, чем нам, и вообще всем людям на свете лучше, чем нам, потому что все ходят свободно, куда хотят, и только мы сидим в гетто. Аги с дедушкой после обеда снова уходят, Аги и для папы добыла разрешение, потому что я уже очень по нему соскучилась. Папа тоже ходил на работу с жандармами, но там ему придавило ногу каким-то огромным диваном, и теперь он пока на работу не ходит. Спать мы ложимся рано, постели готовим еще при свете, потому что электричества, конечно, по-прежнему нет. Дедушка сказал, что жандармы и воду собирались отключить, но тогда в гетто наверняка началась бы эпидемия тифа, а заразу никакая ограда не удержит, так что арийцы тоже бы заболели. Вот почему у нас есть вода! Не знаю, чем это объяснить, но теперь я вспоминаю Марту не так часто, как раньше. Конечно, не могу сказать, что совсем не думаю про нее, но все-таки реже. Интересно еще то, что теперь, когда мы живем в гетто, мне всегда снятся сны. Дома как было: опускаешь голову на подушку – и сразу спишь, – за исключением того времени, когда аптека была у витязя Сепешвари, но дома мне никогда ничего не снилось. В общем, милый мой Дневничок, я теперь про Марту меньше думаю, но все-таки ночью часто вижу ее во сне. Вчера, например, мне снилось, будто Марта – это я, и будто стою я на каком-то большом лугу, такого большого луга я еще в жизни не видела, и тут я понимаю, что этот луг – Польша. Вокруг – никого, ни человека, ни птицы, ни других животных, а тишина – такая, как в тот день, когда мы сидели дома и ждали, чтобы нас отвезли в гетто. Очень я испугалась во сне этой тишины, испугалась и бросилась бежать. И тут вдруг тот косоглазый жандарм, который отдал Аги сигареты, схватил меня сзади за шею и приставил к затылку револьвер. Я почувствовала, что револьвер очень холодный, хотела закричать, но не смогла выдавить ни звука. Я проснулась, разбудила Марицу и рассказала ей, какой ужасный сон видела. Мне вдруг пришло в голову, что то же самое, наверно, чувствовала бедняжка Марта в тот момент, когда ее застрелили немцы! Марица меня попросила, чтобы, если мне приснится что-то такое, я ей не рассказывала. Она вот тоже не стала мне рассказывать, о чем говорили взрослые однажды ночью, когда думали, что мы спим. Я-то и вправду спала, а Марица – нет.

Правда ведь, милый мой Дневничок, в прошлый раз я писала, что все плохое может стать еще хуже. Видишь, я была права. В пивоварне «Дреер» начались допросы. Знаешь, Дневничок, жандармы не верят, что у евреев уже ничего нет. Они говорят, наверняка мы что-нибудь спрятали, или зарыли, или отдали арийцам, чтобы те это сохранили. Например, мы тоже отдали Юсти бабушкины драгоценности, это верно. Теперь жандармы ходят в гетто по домам, выбирают людей, почти одних богатых, и уводят их в пивоварню «Дреер». И там бьют их до тех пор, пока те не скажут, куда спрятали свои богатства. Я знаю, что бьют их жестоко: Аги сказала, крики доносятся до лазарета. Теперь все у нас дрожат, ожидая, когда их уведут в «Дреер».

Вчера, Дневничок, со мной случилось то же, что раньше с Марицей. Я не могла заснуть и слышала все, что говорили взрослые. Сначала я слышала голос Аги, и еще – дяди Банди Кечкемети: они в лазарете много всего узнают. Оба говорили, что в пивоварне людей не просто бьют, а еще и пытают электричеством. Аги рассказывала об этом таким плачущим голосом; если бы это говорила не она, я бы подумала, что все это – какие-то ужасные выдумки. Аги говорит, из пивоварни людей приводят в лазарет, у них кровь течет из носа и изо рта, кому-то еще и зубы выбивают, а ступни ног – такие распухшие, что они стоять не могут. Знаешь, Дневничок, Аги еще рассказывала про то, что жандармы делают с женщинами – потому что женщин туда тоже приводят, – в общем, такое, о чем я не буду писать. Просто не могу это написать, хотя, Дневничок, ты знаешь, раньше у меня не было от тебя тайн. Еще я слышала, это уже дедушка сказал в темноте, что здесь, в гетто, очень многие кончают с собой. В аптеке, которая в гетто, достаточно яда, и дедушка дает его пожилым людям, если они попросят. Дедушка даже сказал, он бы и сам с радостью принял циан, да и бабушке дал бы. Тут Аги принялась плакать, я слышала, как она подползла в темноте к тому месту, где лежал дедушка, и сквозь слезы сказала ему: папочка, потерпи, не может это уже долго продолжаться! И даже бабушка сказала: я-то точно не хочу умирать, вдруг я еще доживу, пока придет лучшее время и всех накажут, тех, кто сейчас такой бесчеловечный и жестокий. Самое ужасное было услышать дядю Шаму Меера, который уже очень стар и почти ничего не говорит. Вдруг в темноте слышится его голос: Лилике, доченька, в тысячный раз тебя прошу, не мешай мне сделать себе укол, не могу я больше. Тут тетя Лили, его дочь, тоже зарыдала и быстро подползла к отцу, так же, как перед этим Аги. Неужели ты меня бросишь здесь одну, папочка? Что со мной будет без тебя? Потерпи, дорогой мой, как-нибудь выдержим, рыдала Лили.