Джон Эллиот - Испанская империя. Мировое господство династии Габсбургов. 1500–1700 гг.

Именно эта особая уверенность в себе придавала кастильской цивилизации XVI века присущие ей качества, и именно внезапная утрата этой уверенности придала особое мучительное ощущение горечи, характерное для кастильской цивилизации XVII века. Кастилец XVI века стоял лицом к лицу с невероятными вызовами и отвечал на них с такой непринужденной простотой, которая в ретроспективе кажется поистине поразительной. Он должен был открыть, освоить и управлять новым миром. Он должен был создавать новые методы картографии и навигации – работа, которая была сделана такими людьми, как изобретатель сферических карт Алонсо де Санта-Крус и Фелипе Гильен, в 1525 году усовершенствовавший компас. Он должен был изучать естественную историю вновь открытого Американского континента – достижение Бартоломе де Саагуна и таких ботаников, как Франсиско Эрнандес и Хосе де Акоста. Он должен был усовершенствовать примитивные технологии добычи полезных ископаемых и металлургии и, подобно Педро де Эскивелю, разрабатывать новые методы геодезии. И еще он должен был решать новые проблемы политической и социальной организации и отвечать на новые вопросы, связанные с управлением нецивилизованными языческими народами.

Эта работа, проделанная испанскими теологами XVI века и, в частности, великой саламанкской школой, возглавляемой доминиканцем Франсиско де Виториа, иллюстрирует одну из самых поразительных черт Кастилии Карла V и Филиппа II – постоянную и плодотворную связь между теорией и практикой, между человеком дела и человеком знания, обеспечивавшую интеллектуалов мощным стимулом формулировать свои теории точно и ясно и направлять свое внимание на проблемы, не терпящие отлагательства. Таким образом, врожденная тенденция кастильского менталитета заниматься чем-то конкретным и практическим получила подкрепление, благодаря тому что кастильское общество требовало от ученого и теолога вносить свой вклад в то, что считалось центром приложения коллективных усилий. Но в то же время необходимость отвечать требованиям общества не принуждала ученых – по крайней мере, лучших из них – жертвовать независимостью своих суждений и их интеллектуальной целостностью. Есть что-то глубоко волнующее в характерной прямоте и независимости иезуита Хуана де Мариана (1535–1624), продолжавшего бороться за конституционализм в Кастилии, где конституционализм стремительно умирал, и в его стойком отказе принимать что-либо на веру. «Nos adoramos quod scimus» («Мы любим то, что знаем». – Пер. ), – писал он архиепископу Гранады в 1597 году, когда находка в Гранаде неких таинственных книг убедила многих легковерных современников в том, что они нашли неопровержимые доказательства доктрины непорочного зачатия и посещения Испании святым Иаковом. Трудно найти лучший девиз для ученых испанского Ренессанса.

Парадоксально, что параллельно с этим эмпирическим подходом у многих кастильцев, видимо, существовало сильно развитое сознание существования иного мира, не познаваемого человеческим разумом. Святая Тереза Авильская – этот самый практический из мистиков, похоже, чувствовала себя как дома в обоих мирах, в мирах, странное соседство которых уловил Эль Греко в своем «Погребении графа Оргаса». Хмурые, отрешенные лица свидетелей чуда – это лица людей, которые словно лишь наполовину принадлежат земному миру, поскольку одновременно чувствуют себя обитателями иного мира.

Мистическое движение конца XVI века обладало такой степенью интенсивности, которая неизбежно делала его переходным явлением. Оно с легкостью могло деградировать от мистицизма к манерности, а неумышленная комбинация естественного и сверхъестественного могла опуститься до банального лукавства. Но в моменты наивысшего напряжения кастильское искусство и литература обладали способностью к самовосстановлению, черпая вдохновение из родников народной традиции. Кастилия Сервантеса напоминала Англию Шекспира тем, как ее писатели и художники умели синтезировать народные традиции с устремлениями образованных людей, создавая произведения искусства, понятные и тем и другим.

В XVII веке эта способность была до некоторой степени утрачена. Возможно, что концептизм Кеведо и культурализм Гонгоры были симптомами растущего разрыва между культурой двора и культурой страны, который уже сам по себе символизировал ослабление прежде тесно переплетенной текстуры кастильской национальной жизни. Arbitristas с их практичными решениями остались не востребованы двором; университеты замкнулись в себе; люди знания и люди действия все сильнее отдалялись друг от друга. Одно из самых заметных проявлений этого можно увидеть в области науки, которая в большей степени, чем литература и искусство, зависит от коллективных усилий и непрерывности традиции. В начале XVII века эта непрерывность почти исчезла. Государство и общество утратили интерес к науке, и в результате кастильская наука частично заглохла, частично ушла в подполье, оставаясь тайным уделом преданных ей одиночек в ментальной атмосфере, совершенно чуждой их усилиям.

С другой стороны, искусство продолжало процветать, по-прежнему пользуясь покровительством знати. Какой бы широкой ни была пропасть, отделявшая двор от страны, ее еще могли перейти художники уровня Веласкеса, черпавшие вдохновение с обеих сторон. Однако в произведениях Веласкеса то соединение классического и народного, которое вдохновило многие произведения золотого века, перекрывается осознанием причудливых черт лишенной иллюзий Кастилии Филиппа IV. В своих картинах Веласкес запечатлел ощущение упадка, внезапную пустоту имперского величия, более ста лет поддерживавшего Кастилию на плаву.

Несомненно, есть некий парадокс в том, что достижения двух самых выдающихся художников Кастилии, Сервантеса и Веласкеса пронизаны глубоким ощущением разочарования и неудачи. Но сам этот парадокс является верным отражением парадокса Кастилии XVI и XVII веков. Потому что это была страна, которая взлетела ввысь и упала в бездну, которая добилась всего и все потеряла, которая завоевала мир только затем, чтобы самой потерпеть поражение. Испанские достижения XVI века были в большинстве своем достижениями Кастилии, но испанская катастрофа тоже была делом ее рук. Наиболее ярко этот парадокс выразил Ортега-и-Гассет, когда написал слова, которые могут служить эпитафией Испании дома Габсбургов: «Кастилия создала Испанию, Кастилия ее и разрушила».