Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

В начале ноября в Новочеркасск приехал председатель Государственной думы М. В. Родзянко. Из Петрограда он бежал, загримировавшись тяжело больным, в сопровождении сестры милосердия. У себя на Фурштатской {145}он обнаруживал немного храбрости, но прибыв в Новочеркасск, тотчас стал проявлять свой шумный председательский {146}патриотизм. По этому поводу уравновешенный и спокойный Каледин дал выражение резкой досаде и раздражению; Родзянко скоро переругался и с ним, и с Алексеевым и уехал на Кубань.

Так тихо и скромно начиналось дело. Лебеденко резюмировал положение дела двумя требованиями с места: нужны деньги и люди. Люди – не только бойцы, но и организаторы, политики и специалисты. Находясь в конфликте с большевиками, Дон должен был обособиться. Являлся запрос на создание временных государственных функций, для чего не хватало ни людей, ни опыта. Необходимо было считаться с местными самолюбиями. Москвичей предупреждали, что с их стороны требуется много такта, чтобы не запугать донцов, которые не желают засилья со стороны. Была найдена форма сотрудничества: при местном Военно-промышленном комитете {147}в Новочеркасске был создан экономический совет; юридически он был лишь совещательным органом, но предполагалось, что фактически он сделается центральным органом, разрабатывающим все основы организации управления и, быть может, направляющим его.

Вслед за Лебеденко, в ноябре же в Новочеркасск были командированы от Правого центра и от кадетов из Москвы в Новочеркасск князь С. Д. Урусов, Хрущов, M. М. Федоров и Белорусов. Первые два были товарищами министров при Временном правительстве, Федоров – когда-то министром торговли при Витте, потом – редактором газеты «Слово»; Белорусов был журналистом, сотрудником «Русских ведомостей», долгое время политический эмигрант в Париже, вернувшийся в Россию после февральской революции и быстро поправевший в Москве. Все они были посланы с временными поручениями и, кроме Федорова, вернулись вскоре в Москву. Особенно полезной оказалась поездка Хрущова. Проводя принцип, что Временное правительство, хотя и свергнуто фактически, но юридически представляется единственным законным органом высшего управления, Хрущов предписал местному казначейству выдать донскому атаману 30 миллионов рублей, с тем, чтобы половина этой суммы пошла на донские нужды, а другая половина – в распоряжение генерала Алексеева для Добровольческой армии.

Вернувшись в Москву, посланцы дополнили новыми подробностями общую картину, и вновь подтвердили просьбу о присылке денег и людей. Деньги шли скудно. Мы питались только обещаниями англичан. Самым действительным оказался местный источник, приведенный в действие Хрущовым. Было решено ехать мне и П. Б. Струве. 26 декабря мы выехали с ним. Мы ехали с женой и младшим сыном Петрушей, который только что поправился от скарлатины. С нами ехало несколько молодых людей, переодетых в штатское платье, офицеров. В то время надзор большевиков был очень слабый и мы беспрепятственно наняли целый вагон Международного спального общества {148}, в коем разместились совсем по-буржуйному и так и доехали через трое суток в Новочеркасск. По дороге, кажется после Миллеровской, нас осматривала весьма робко большевицкая застава. Войны между большевиками и Доном формально не было объявлено, и обе стороны не оставляли мысли прийти к соглашению. С нами ехал, между прочим, молодой мальчик, вольноопределяющийся в Кавалергардском полку, Владимир Львов, к своим родителям в Кисловодск, а так же П. Б. Струве и его сын Глеб. На большевицкой заставе их задержали и хотели вернуть в Москву, подозревая, что они едут в отряд генерала Алексеева. Тогда я вступился и поручился за Львова, что он едет к родителям. Как это ни странно, но на большевицкого офицера {149}, видимо еще совестившегося своим положением, произвело впечатление мое ручательство (я себя назвал), и всех молодых людей пропустили [240].

С нами ехала также известная в то время в широких кругах и популярная «Александра Николаевна», – женщина-казак в военной форме и с Георгиевской медалью в петличке. Не знаю, придется ли о ней упоминать впоследствии, но здесь стоит сказать несколько слов.

Александра Николаевна проявилась в казачьей организации в Москве, вошла в близкое знакомство с семьей моей сестры Гагариной, очень им понравилась своей горячей, разносторонней деятельностью. Она вечно о чем-нибудь и о ком-нибудь хлопотала, и ей много удалось устраивать. Опасаясь за реквизицию своего дома на Новинском бульваре {150}, Гагарины передали его Александре Николаевне для казачьей организации, занимавшейся какими-то хозяйственными операциями. Это только усилило интимность А. Н. с семьей Гагариных. После большевицкого переворота А. Н. деятельно снабжала офицеров и юнкеров штатским платьем и деньгами. Нет сомнения, что она очень много сделала в этом направлении, хотя казалась и неосторожной, и неуравновешенной. За ней замечали, что она порою увлекалась и привирала. При всем том, она быстро сумела завязать большие связи в Москве и на Дону, виделась с генералом Корниловым, имела влияние. И вдруг… через несколько месяцев она пропала с горизонта. За ней обнаружились проделки сомнительного свойства, оказалось, что она всячески эксплуатировала свою близость с Гагариными и нашей семьей и вводила многих в заблуждение. Подверглось сомнению, подлинную ли она носит фамилию баронессы Розен {151}, за которую она себя выдавала и получила ли когда-нибудь Георгиевскую медаль. Из одной крайности перешли в другую и А. Н. стали подозревать чуть ли не в том, что она состоит агентом большевиков. Разумеется, этого не было. На ней сказались особенности смуты, во время которой усиливается склонность к авантюризму и самозванству. Ими увлекалась А. Н., подстегиваемая легкостью своих успехов. Несмотря на это, она несомненно принесла и немало пользы многим офицерам, юнкерам и их семьям, с полной отзывчивостью приходя им на помощь.

Мы прибыли в Новочеркасск 29 декабря. Хотя в Москве мы были достаточно подготовлены к тому, чтобы не переоценивать стойкости положения на Дону, однако то, что мы нашли, превзошло в этом отношении наши ожидания. В Москве, в широких общественных кругах уже давно чувствовалось отрезвление от политического дурмана. Интеллигенция в значительной степени поправела еще во времена Керенского, и старые радикалы, с идеологией бывшего третьего элемента, уже в августе 1917 года держали порою самые черносотенные речи. Рост дороговизны, голод, хаос и произвол скоро восстановили против большевиков не одну интеллигенцию, но и значительное количество рабочих. Осуществление черных переделов {152}в деревне воочию показало крестьянству всю тщету надежд, которые оно возлагало на переход в их руки помещичьих земель. Местные комитеты, расплодившись в громадном количестве, стали грабить население, кормясь на его счет. Когда я уезжал в конце декабря 1917 года, большевицкое управление далеко еще не показало себя во всей последующей красоте; в то время еще не проявлялся организованный террор, и разруха только еще начиналась.