Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

Брат Сережа, ее крестный отец, как-то сказал про нее, что она из тех малых сих, про которых Господь сказал, «что Ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца Моего небесного».

Милая, милая Марина! Как она была прелестна и светла своим счастьем. Как они были милы вместе. Какая красивая юная любовь несла их на своих крыльях! – Конечно не выдержали ни двух лет, ни одного года, и венчались 2 июля 1895 года в церкви Рождества Богородицы в Кудрине – приходе Гагариных, в ясный солнечный день, после чего уехали в Меньшово, дорогое им обоим, а все обитатели его на это время поразъехались. Потом, после недели в Меньшове, поехали в Никольское, к Гагариным, где для них, так же, как и в городе, отстроили новый дом. В Никольском был устроен грандиозный праздник для соседних крестьян. Потом осенью поехали в Крым.

Это лето мне памятно. Прямо после свадьбы Марины я поехал в Одессу лечиться на лиман, потому что у меня болело колено, которое я как-то свихнул, играя в теннис, после чего оно постоянно опухало у меня. Остановился я в Одессе на городской квартире моего дяди кн[язя] Павла Петровича Трубецкого, где никого не было, кроме прислуги. Уехал я из Москвы не запасшись паспортом, и только по приезде в Одессу написал об этом в Москву. Поэтому я пока и не переезжал на лиман. Я уже прожил так дня четыре, как вдруг внезапно ко мне на квартиру явился квартальный с бумагой от полицеймейстера, в которой говорилось, что мне дается трехдневный срок для выезда из Одессы ввиду того, что у меня нет паспорта. После подписи значилась приписка: обязан выехать немедленно. – Квартальный объяснил, что ему поручено остаться при мне и проводить на вокзал на поезд, отходивший через 2 часа. Было воскресенье. Градоначальника не было в городе. Оставалось ехать с квартальным к полицмейстеру на квартиру, что я и сделал. – Меня встретил несколько свысока полковник, которому я показал бумагу, обратив его внимание на противоречие текста с припиской и на то, что мне на сбор в дорогу дается всего 2 часа времени, так что я лишен возможности обратиться по телеграфу к великому князю Сергею Александровичу, который как московский генерал-губернатор мог заступиться за меня. – лицо полковника смягчилось и он с важностью сказал: «я рад, что моя полиция так нелицеприятно относится ко всем…» – «Простите, г[осподин] полковник, но в данном случае вы довольны сами собой, ибо на бумаге ваша подпись». – Полковник смутился, просил меня указать, кто мог бы поручиться за меня в Москве. Я назвал своего брата, московского губернского предводителя дворянства. Тут уже все приняло другой оборот. Я составил на его имя телеграмму, излагающую в чем дело. Квартального послали отправить эту телеграмму, а мне полицеймейстер выдал тут же бумагу, с которой я мог ехать на лиман и меня никто не должен был тревожить.

Я поселился, если память мне не изменяет, на Куяльницком лимане в санатории какого-то доктора-поляка, и взял курс грязевых ванн, очень сильных, и довольно весело проводил время, сделавши некоторые знакомства. В общем, однако, для ноги это было скорее бесполезно, а после горячих ванн, я в первый раз узнал, на какой стороне у меня сердце и нажил себе легкий невроз. Засим я отправился в Крым, где застал всех наших, и провел осень у брата Жени, поселившегося на даче Суук-Су, недалеко от Гурзуфа.

Мне оставался год до окончания университета. Предстояли трудные государственные экзамены, писание кандидатского сочинения. Со всем этим я благополучно справился, и Николай Гагарин также; не легко было ему, только что женившемуся, браться за науки. В этот год предстояла коронация, и потому экзамены кончились раньше, к началу мая. – Все москвичи старались сдать свои квартиры под торжества, и нашу квартиру наняло Дворцовое ведомство. Она предназначалась для корейского посольства, которое так и не въехало в нее. Я должен был уехать в Меньшово, но повредил себе колено, и застрял в Москве, ожидая со дня на день корейцев, которые на мое счастье не приехали. В день праздника на Ходынском поле, я было направился туда, но по дороге, встретил ужасные картины: родителей, которые везли на извозчике девочку без головы, повозки, наполненные трупами, еле прикрытых сверху рогожами. Конечно, я повернул назад, ибо все уже знали о случившейся катастрофе, и повозки с убитыми можно было встретить в течение нескольких часов. Впечатление было зловещее для царствования, которое начиналось…

После катастрофы на Ходынке семьи убитых стали подавать заявления о вознаграждении. В простом народе прошел слух, что будут давать не меньше 1000 рублей за убитого. У одной кухарки пропал муж-пьяница, в этот день. Она решила, что он тоже убит. Многих нельзя было опознать. Кухарка поплакала, отслужила панихиду, потом пошла подавать заявление. На четвертый день «убитый» появился… Кухарка, которая успела и погоревать и утешиться, выругала его на чем свет стоит, – за не осуществившуюся надежду получить деньги в кой-то веки за мужа, который только тратил ее жалование.

По поводу того, как мало ценится жизнь в народе, припоминаю, как в им. Щербатовых поезд переехал старика крестьянина, ехавшего на повозке, причем дорога была виновата за то, что шлагбаум не был опущен. Вызывают сына и спрашивают, что он желает получить. – «лошадь была хорошая – рублей 80 стоила». – «Еще что…» – «Телега крепкая – 30 рублей». – «Чу…» – «Сбруя, мешки, мелочи – 15 рублей». Видно мужик хотел не упустить случая за все получить. – «А отец…» – «Ну да ведь он уже стар был, все равно пора была помирать – прикиньте десятку».

Мои сестры и папа жили у брата Пети на Знаменке, и участвовали на всех торжествах и приемах. У брата был открытый дом, и у него ежедневно завтракали и обедали многочисленные гости, съехавшиеся из Петербурга и отовсюду. Необыкновенно эффектна была иллюминация Кремля и всей Москвы, вечером в день коронации. А во время самого торжества мне пришлось быть на трибуне на Соборной площади, и я хорошо видел выход из Красного крыльца в Успенский собор и обратное шествие, под гул колоколов. Государь был слишком небольшого роста и огромный золотой венец, как будто, придавил ему голову. Сзади него шли огромные великие князья. – Все же общая картина была внушительная.

Куда поступать после университета… – Вопрос трудный для птенца, росшего в теплом родительском гнезде и не знавшем жизни. – В это время в Петербург вернулся на деятельную службу граф Дм[итрий] Алексеев[ич] Капнист, брат моего дяди попечителя Московского учебного округа Павла Алексеевича, и друг моих родителей. Вся его карьера протекала в Министерстве иностранных дел, но несколько лет перед тем он покинул ее, был назначен почетным опекуном в Москву, и следовательно был коллегой моего отца. Он нередко приезжал к нам играть в винт, видал меня еще гимназистом, и всегда звал служить в дипломатию. Когда умер Н. К. Гирс и министром иностранных дел был назначен посол в Вене кн[язь] лобанов, он на свое место в Вену назначил графа Петра Алексеевича Капниста, а другого брата графа Дмитрия Алексеевича пригласил занять влиятельное место директора Азиатского департамента, который в то время ведал делами всех трех востоков – Ближнего, Среднего и Дальнего. – Дмитрий Алексеевич принял этот пост, и в свое время вспомнил предложение, которое, шутя, делал мне гимназистом, и возобновил его. – Вступление в Азиатский департамент связывалось для меня с перспективой службы в Константинополе и заграницей. Я имел об этом скорее смутное представление, но сама неизвестность казалась заманчивой, интересной. Историко-филологический факультет, который я кончил, ни к чему не готовил, кроме разве ученой и преподавательской деятельности, к которой я не чувствовал никакого влечения. Вот почему я принял предложение, съездил в Петербург подать прошение и представиться начальству, и был отпущен до октября. Начало лета я провел в Меньшове, а в августе поехал в Крым, где жил некоторое время один, на даче Самариных.