Григорий Трубецкой - Воспоминания русского дипломата

На этой аудиенции случайно присутствовал состоявший при германском императоре генерал Татищев [169]. Его вызвал Государь, имея в виду послать с ним собственноручное письмо к императору Вильгельму. Желая, чтобы Татищев был вполне в курсе дела, Государь задержал его, когда пришел Сазонов. Последний изложил основания, приводившиеся Генеральным штабом в пользу немедленного объявления общей мобилизации.

– Ваше Величество знаете, что я всегда все делал для сохранения мира, что моя совесть чиста от обвинения в какой-либо воинственности, и теперь, если я считаю своим долгом настаивать перед Вами на необходимости общей мобилизации, то я делаю это исключительно с сознанием той исторической ответственности, которая выпала бы на Вас, если Вы не решитесь своевременно на эту меру.

Сазонов указывал на изумительный подъем духа, который овладел всеми – обществом, армией и штабом, и на ту опасность, которая угрожает подрывом этому настроению, если будут сохранены вредные полумеры. По его мнению, шансов на мирный исход почти не было, и безопасность государства повелительно требовала принятия всех мер для ее ограждения. Горячо и взволнованно он отстаивал свою мысль соображениями военного, политического и даже династического характера. Государь долго не сдавался. Все последние дни перед разрывом у него шла, как известно, оживленная телеграфом переписка с императором Вильгельмом. Ответные телеграммы Государя на английском языке мне пришлось видеть, написанные карандашом рукой императрицы, которой Государь частью, по-видимому, диктовал, частью давал переводить с русского текста. Императрицу обвиняли в это время в том, что она всячески влияет на Государя, чтобы отклонить его от войны. Мне пришлось, однако, в эти же дни слышать из достоверного источника, что императрица сама отклоняла всякую возможность влияния в таком вопросе, но что она не скрывала своих опасений, ибо знала, что только в 1917 году ожидалось завершение мер, которые дали бы русской армии желательную боеспособность.

Несомненно, что сам Государь пережил немало тягостных минут перед принятием ответственного решения. В один из этих дней он, между прочим, получил по почте письмо, которое заключалось всего в одной фразе: «Побойтесь Бога. Мать». Это письмо произвело на него сильнейшее впечатление. Он подумал о всех русских матерях, перед которыми должен будет дать ответ за жизнь их сыновей.

С другой стороны, Государь не переставал страдать от воспоминания о Портсмутском договоре. Крайнее миролюбие, породившее великодушную, но отчасти сентиментальную утопию о всеобщем разоружении, ужилось в нем с болезненно-чутким отношением ко всему, что задевало честь России. Ирония судьбы захотела, чтобы на долю инициатора Гаагской конференции о всеобщем разоружении выпало вести войны, самые кровопролитные за всю историю человечества.

Доклад Сазонова длился более часа. В конце концов, горячие, искренние слова министра получили перевес. Государь согласился подписать указ о всеобщей мобилизации.

– Вы убедили меня, но это будет самым тяжелым днем моей жизни, – сказал он, прощаясь с министром.

Прямо из Царского Села, как было условлено, Сазонов телефонировал начальнику Генерального штаба [Янушкевичу]. Указ о мобилизации был уже готов, и Государь подписал его в тот же день, 17 июля. Немедленно были сделаны распоряжения об отмене объявленной накануне частичной мобилизации и о назначении общей. Благодаря быстроте распоряжений, путаницы никакой не произошло. Были лишь отдельные случаи недоразумений, легко сгладившихся, и мобилизация прошла с изумительным порядком и быстротою, превзошедшими общее ожидание.

Все время кризиса и первый месяц войны я проводил в министерстве весь день до глубокой ночи. Пока еще была надежда на мирный исход, мы все, близко стоявшие у дела, испытывали чувство, похожее на то, которое бывает у изголовья тяжело больного. С первых же дней надежды на благополучный исход рассеивались одна за другой; вместе с тем росла тревога вследствие известий о том, что в Германии, как и в Австрии, военные приготовления шли усиленным ходом. Вот почему решение произвести у нас общую мобилизацию было встречено всеми нами со вздохом облегчения. 18 июля Пурталес, как и всегда, был в министерстве. В этот день утром на улицах были расклеены объявления о мобилизации. В тот же день поздно вечером, когда Сазонов уже лег спать, а мы все собирались расходиться по домам, приехал Пурталес и потребовал неотложного свидания с министром.

Пока последнего будили, пока он оделся и произошло свидание, от нервной усталости я невольно заснул. Пурталес покинул министерство, кажется, во втором часу ночи. Когда он ушел, мы узнали, что он вручил министру ультиматум с требованием приступить к демобилизации и принять решение до 12 часов следующего дня. Не скоро пришлось лечь спать в эту ночь. Надо было разослать циркулярную телеграмму всем нашим представителям за границей с сообщением о случившемся и снестись с военными властями.

В 7 ч[асов] 10 м[инут] вечера следующего дня, не получив ответа на ультиматум, германский посол вручил министру заявление о том, что Германия считает себя в состоянии войны с Россией. О том, насколько велики были возбуждение и растерянность как самого посла, так и его сотрудников, на это указывает тот факт, что в тексте ноты остались в скобках варианты выражений, которые были в ее проекте.

В эту ночь министра снова разбудили. Произошел факт, который так никогда и не нашел никакого объяснения, а именно – Государь получил телеграмму от императора Вильгельма. Телеграмма была из Потсдама, на ней не было помечено месяца и числа, а только 10 ч[асов] вечера. Она выражала надежду императора Вильгельма, что русские войска не перейдут границы. Министр, в свою очередь, по телефону разбудил германского посла и спросил его, как объяснить содержание этой телеграммы после объявления Германией войны. Граф Пурталес ответил, что не знает, но высказал предположение, что телеграмма послана была раньше и запоздала в пути.

Так закончилась первая часть исторической драмы. Все, кому пришлось быть в России в это время, никогда не забудут неповторимых минут, того высокого подъема, который охватил безраздельно весь народ. Ernst und ruhig [170] – так охарактеризировал австрийский посол [Сапари] то, что совершалось у него перед глазами, в перехваченной нами телеграмме к его правительству. Мы все испытывали гордость и умиление перед своей родиной.

Весь этот первый месяц был каким-то медовым месяцем, когда прекратились разом все разногласия, исчезли все различия между партиями, сословиями и народностями и чувствовалась одна великая Россия.