Коллектив авторов - Все в прошлом [Теория и практика публичной истории]

Это базовое расхождение в понимании политического определяет и дальнейшую цепочку различий. Историческая политика исходит из необходимости артикуляции доминирующей позиции по отношению к прошлому, формирования гегемонного этоса, легитимирующего унифицированный исторический нарратив и его возможные интерпретации, распространяя на историческое поле логику национальных интересов, нуждающихся в отстаивании как внутри страны, так и на международной арене (порой и на законодательном уровне) [964] См.: Копосов Н.Е. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 52–76, 137–180; Ko-posov N. Memory Laws, Memory Wars. The Politics of the Past in Europe and Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2017; Law and Memory: Towards Legal Governance of History / Ed. by U. Belavusau, A. Glinszczynska-Grabias. Cambridge: Cambridge University Press, 2017. . Публичная история принципиально диалогична; она представляет собой горизонтально организованное пространство взаимодействия различных сообществ, не стремящихся к монополизации прошлого и в любом случае не обладающих административными ресурсами, которые бы угрожали возникновением непререкаемой культурной гегемонии. Первая видит своей целью символическое обоснование единства политического тела нации, стремясь установить контроль над процедурами включения/ исключения и допуская партикулярность только в качестве частной манифестации единого целого, занимающей специально отведенное ей место. Вторая развивает особую форму чувствительности к мемориальным правам депривированных групп и индивидов, отстаивая ценность локального и преданного забвению [965] Многочисленные примеры такого рода музейных проектов можно найти в сборнике: Политика аффекта: Музей как пространство публичной истории / Под ред. А. Завадского, В. Склез, К. Сувериной. М.: Новое литературное обозрение, 2019. , возвращая вытесненное и маргинализированное в социальное пространство коммеморации [966] В чем-то эта практикуемая публичной историей оптика может быть сопоставлена с задачей экспликации традиции угнетенных, поставленной Вальтером Беньямином перед «историческим материалистом»: Беньямин В. О понятии истории // Он же. Учение о подобии: Медиаэстетические произведения. М.: РГГУ, 2012. С. 237–253. . Первая дискурсивно объективирует свой предмет в качестве историко-культурного наследия — устойчивой совокупности символических ресурсов, доступ к которым ограничен требованиями национальной безопасности [967] См.: Калинин И. Прошлое как ограниченный ресурс: Историческая политика и экономика ренты // Неприкосновенный запас. 2013. № 2 (88). С. 200–214; Kalinin I. The Struggle for History: The Past as a Limited Resource // Memory and Theory in Eastern Europe / Ed. by U. Blacker, A. Etkind, J. Fedor. London: Palgrave-Macmillan, 2013. Р. 255–267. . Вторая обращается к историческому или биографическому опыту , взывающему к необходимости в свидетельстве [968] См.: Derrida J. «A Self Unsealing Poetic Text» – Poetics and Politics of Witnessing // Revenge of the Aesthetic: The Place of Literature in Theory Todaу / Ed. by M. Clark. Berkeley: University of California Press, 2000. Р. 180–207; Testimony: The Crisis of Witnessing in Literature, Psychoanalysis, and History / Ed. by S. Felman, L. Dori. New York: Routledge, 1992. . Первая исходит из вертикальных отношений между субъектом этой политики и теми, кто является ее адресатом [969] Даже тогда, когда восприятие транслируемого сообщения требует активного перформативного разыгрывания со стороны аудитории: Oushakine S.A . Remembering in Public: On the Affective Management of History // Ab Imperio. 2013. № 1. Р. 269–302. , становясь результатом деятельности хорошо скоординированных сил (государственных институтов и сертифицированных государством общественных организаций). Вторая предполагает подвижные и взаимообратимые отношения между «производителями» и «потребителями», представляя собой динамичный обмен между различными субъектами — которые участвуют в тех или иных формах репрезентации истории/коммеморации прошлого — и внутренне разнородной публикой, структурная дифференциация которой происходит через вовлечение в те или иные формы репрезентации/коммеморации. Если историческая политика оперирует категорией единства , публичная история говорит на языке общего .

Доминирование той или иной формы работы с историческим прошлым может служить довольно точным индикатором, указывающим на уровень демократической мобилизации общества и степень присутствия государства в публичной сфере и в поле символического производства [970] Анализ различных национальных кейсов, показывающих вариативность интенсивности проведения исторической политики, см. в сборнике: Историческая политика в XXI веке / Под ред. А. Миллера, М. Липман. М.: Новое литературное обозрение, 2012. . Крайними точками на этой шкале будут ситуации, когда публичная история полностью замещает собой исходящую из единого центра историческую политику, а государство становится лишь одним из ее акторов, или, наоборот, когда публичная история оказывается не слишком тщательно замаскированным суррогатом исторической политики — деятельностью, переданной государством на аутсорсинг общественным организациям [971] См., например: Лапин В.В. Российское историческое общество (РИО) и Российское военно-историческое общество (РВИО) как инструменты исторической политики первой четверти XXI века // Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы: Акторы, институты, нарративы / Под ред. А.И. Миллера, Д.В. Ефременко. СПб.: Изд-во ЕУСПб, 2020. С. 74–95. . В подавляющем числе случаев эти два идеальных типа смешиваются в многообразных отношениях взаимной дополнительности, характеризующейся различной степенью напряженности и противоречивости.

Феномен исторической политики возник значительно раньше, чем понятие, его означающее [972] Например, упоминания о таких элементах исторической политики, как установка на молчание о травматическом прошлом («терапевтическое забвение»), можно встретить со времен окончания Пелопонесской войны. О различных примерах того, как накладывался запрет на память о гражданских конфликтах, способную заново разжечь ненависть и насилие, см.: Meier Ch. Das Gebot zu vergessen und die Unabweisbarkeit des Erinnerns. Vom öffentlichen Umgang mit schlimmer Vergangenheit. München: Siedler Verlag, 2010. См. также влиятельную работу об античной политике памяти: Лоро Н. Разделенный город: Забвение в памяти Афин. М.: Новое литературное обозрение, 2021. . Само понятие «историческая политика» (Geschichtspolitik) возникло в Германии в первой половине 1980-х [973] Миллер А. Россия: власть и история // Pro et Contra. 2009. Т. 13. С. 8–9. См. также: Шеррер Ю. Германия и Франция: Проработка прошлого // Там же. С. 89–108. и было связано с попыткой пришедших к власти христианских демократов пересмотреть сложившуюся вокруг «негативной памяти» [974] Koselleck R. Formen und Traditionen des negativen Gedächtnisses // Verbrechen erinnern. Die Auseinandersetzung mit Holocaust und Volkermord / Hrsg. von V. Knigge, N. Frei. München: C.H. Beck Verlag, 2002. S. 21–32. о Холокосте традицию «проработки прошлого» [975] Адорно Т. Что значит «проработка прошлого» [1959] // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3. С. 36–45. , складывавшуюся в немецкой мемориальной культуре начиная с 1960-х. Тогда это привело к напряженной общественно-политической полемике (получившей название «Спор историков», Historikerstreit ) между активизировавшимися сторонниками пересмотра немецкой национальной идентичности, возникшей за десятилетия после окончания Второй мировой войны [976] Борозянк Ф. ФРГ: Волны исторической памяти // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3. С. 58–67; Кёниг Х. Память о национал-социализме, Холокосте и Второй мировой войне в политическом сознании ФРГ // Там же. С. 96–103. , и теми, для кого ее нередуцируемым ядром оставался категорический императив признания коллективной вины за Холокост [977] О политическом контексте, ходе и результатах этого спора см.: Eley G. The Past and Present Society. Nazism, Politics and the Image of the Past: Thoughts on the West German Historikerstreit 1986–1987 // Past and Present. 1988. № 121. Р. 171–208. . Победа, одержанная последними, наложила отпечаток и на репутацию понятия «историческая политика» — которое стали отождествлять с попыткой мемориальной ревизии, предпринятой Эрнстом Нольте и другими немецкими историками консервативной ориентации, — и на дальнейшую судьбу до недавнего времени остававшегося незыблемым общеевропейского либерально-демократического коммеморативного консенсуса, в центре которого была объединяющая память о трагедии европейских евреев [978] Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 272–287; см. также: Memory and Power in Post-War Europe. Studies in the Presence of the Past / Ed. by J.-W. Müller. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. .