Коллектив авторов - Все в прошлом [Теория и практика публичной истории]

В рамках memory studies ситуация с «Музеоном» представляется еще более сложной (или, напротив, гораздо более простой?): назвать это пространство парком памяти нельзя и при большом желании. И это даже несмотря на то, что с 1998 года в «Музеоне» имеется тематический раздел, посвященный жертвам сталинских репрессий и представленный скульптурной композицией Евгения Чубарова. Проблема этого раздела в том, что существует он в контексте памятников Сталину, Ленину и Дзержинскому, расположенных в шаговой доступности. Какую память создает и транслирует структурированное таким образом пространство? С теоретической точки зрения можно было бы обратиться к концепции «агонистической памяти» — модели памяти, предполагающей сосуществование в одном пространстве разных, в том числе противоречащих друг другу нарративов о прошлом. Агонистическая память предполагает диалог между этими нарративами — причем, что принципиально важно, диалог, который не направлен на обязательное достижение консенсуса [956] Bull A.C., Hansen L.H . On Agonistic Memory // Memory Studies. 2016. Vol. 9. № 4. P. 390–404. . Однако как поместить в эту модель бронзового Деда Мазая Александра Таратынова («скульптуры номер один» для российских посетителей «Музеона» [957] Ibid. ) и другие подобные объекты? Каким образом создается пространство для рефлексии о прошлом и настоящем — обязательный компонент агонистической памяти? Если суммировать, «Музеон» представляет собой сочетание нескольких перспектив, что на практике трансформируется в место для прогулок и фотосессий, нежели в пространство для размышлений о советском прошлом и/или российском настоящем. Это больше не сад тоталитарной скульптуры, «а нечто гораздо более повседневное и приятное»: процесс, который Бойм в конце 1990-х охарактеризовала как превращение «искусства памяти» в «искусство досуга», успешно завершился [958] Ibid. С. 182, 193. . Само по себе это не обязательно плохо, но нужны ли для такого времяпрепровождения Ленины и Сталины?

Подводя итоги, хочется подчеркнуть, что и публичная история, и память/ memory studies имеют дело с прошлым и его бытованием в настоящем. Но разница между этими двумя перспективами позволяет и исследователю, и практику заострить внимание на конкретных аспектах, которые играют ключевую роль для одного направления и второстепенную — для другого.

— Cauvin T . Public History: A Textbook of Practice. London: Routledge, 2016.

— Erll A . Memory in Culture / Transl. by S.B. Young. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2011.

— Franco B . Public History and Memory: A Museum Perspective // The Public Historian. 1997. Vol. 19. № 2. P. 65–67.

— Glassberg D . Public history and the study of memory // The Public Historian. 1996. Vol. 18. № 2. P. 7–23.

— Winter J . Remembering War: The Great War between Memory and History in the Twentieth Century. New Haven: Yale University Press, 2006.

— Ассман А . Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна. М.: Новое литературное обозрение, 2017.

— Сафронова Ю.А . Историческая память: Введение / 2-е изд. СПб.: Изд-во ЕУСПб, 2020.

При всем различии целей, ресурсов и методов у исторической политики и публичной истории много общего, и это превращает их не столько в конкурирующие (если не ставить данный вопрос в терминах конкуренции между государством и гражданским обществом), сколько в альтернативные проекты взаимодействия с историческим прошлым. В обоих случаях мы имеем дело с множеством практик репрезентации прошлого, выходящих за пределы дисциплинарно маркированных способов производства исторического знания и непосредственно не адресованных профессиональному академическому сообществу (хотя представители последнего зачастую оказываются субъектами этих практик или их исследователями). Строго говоря, противопоставлять историческую политику публичной истории, определяя границу между ними через указание на инструментализацию и политизацию своего предмета, характерные исключительно для первой [960] Завадский А., Исаев Е., Кравченко А., Склез В., Суверина Е. Публичная история: Между академическим исследованием и практикой // Неприкосновенный запас. 2017. № 112. С. 23. , не совсем корректно.

Публичная история так же, как и историческая политика, сконцентрирована не столько на самом знании о прошлом, сколько на том, как это прошлое может быть вписано в настоящее. Историческая политика так же, как и публичная история, выступает средством консолидации социальных групп, их ценностной и аффективной самоидентификации [961] Джеффри Олик предлагает красноречивую концептуальную реэтимологизацию понятия «воспоминания/коммеморации» как re-member-ing , подчеркивая – через предлагаемое морфологическое членение слова – его связь с процессом формирования сообщества. См.: Olick J. Collective Memory: Two Cultures // Sociological Theory. 1999. Vol. 17. № 3. Р. 342. В действительности основа данного слова восходит к латинскому memor , а не membrum (как в случае с английским словом member ). См. также: Ушакин С. «Нам этой болью дышать»? О травме, памяти и сообществах // Травма: пункты / Под ред. С. Ушакина, Е. Трубиной. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 5–41. . Иными словами, этот вопрос не решается в плоскости прагматической и политической ангажированности или нейтральности. Различия между исторической политикой и публичной историей располагаются в тех горизонтах нормативности, которые задают предлагаемые ими версии инструментализации и политизации прошлого. В первом случае мы имеем дело с этатистской концепцией политического , рефлексами которой становятся одержимость идеей государственного суверенитета, акцент на нормативной национальной идентичности, определяемой через отсылку к исторической традиции, и патриотическая секьюритизация сферы культуры [962] Levy J.D. The State after Statism: New State Activities in the Age of Liberalization. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006. . Во втором политическое рассматривается как открытое и внутренне напряженное пространство, постоянно перераспределяемое между различными позициями и коллективными субъектами, вступающими в коммуникацию друг с другом [963] Независимо от того, является ли достижение согласия конечной целью этой коммуникации ( Хабермас Ю . Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб.: Наука, 2000), или антагонизм и соперничество предъявляются как ее фундаментальные и неустранимые свойства ( Laclau E., Mouffe C. Hegemony and Socialist Strategy. Towards a Radical Democratic Politics. London: Verso, 1985. P. 93–148; Mouffe C. An Agonistic Approach to the Future of Europe // New Literary History. 2012. № 43 (4). Р. 629–640). .