Коллектив авторов - Все в прошлом [Теория и практика публичной истории]

Подъем общественного интереса к национальной памяти и строительство институциональной (государственной и общественной) инфраструктуры, которая призвана его контролировать, направлять или имитировать, в целом соответствуют общей динамике посткоммунистического транзита (с поправкой на то, что горизонтом этого транзита оказалась не совсем та либеральная демократия, которая ожидалась) [986] Magyar B., Madlovics B. The Anatomy of Post-Communist Regimes. A Conceptual Framework. Budapest; New York: Central European University Press, 2020; Krastev I., Holmes S. The Light that Failed: A Reckoning. Penguin, 2019. . Социальная энергия демократических преобразований оказалась утилизирована политическими элитами, сумевшими использовать неизбежный в ситуации перехода кризис в своих целях. Одним из средств символической легитимации новых режимов, возникших на постсоветском пространстве, стало активное обращение к проблематике национальной идентичности, отвечающее на общественный запрос, вызванный разрывом с недавними формами самоидентификации. На сверхкомпенсации возникшего дискурсивного вакуума [987] Ср.: Ушакин С. Бывшее в употреблении: Постсоветское состояние как формы афазии // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. С. 760–774. и строили свое символическое обоснование многие посткоммунистические режимы, в начале 2000-х годов рождающиеся из пересмотра итогов турбулентных трансформаций 1990-х. В свою очередь, историческая политика стала одним из значимых орудий этой сверхкомпенсации, в разной форме инструментализующей как разрыв с недавним социалистическим прошлым, так и разрыв национальной исторической традиции, прерванной самим социализмом. И если в Германии середины 1980-х понятие «историческая политика» все еще носило метафорический характер, являясь спором историков, вышедшим за пределы академии, то в Восточной Европе середины 2000-х оно обрело буквальный смысл, воплотившись в создании государственных институций, призванных осуществлять эту миссию (Польский институт национальной памяти, созданный в 2000 году; Музей террора в Будапеште (2002); Украинский институт национальной памяти (2006) и т. д.).

Исторические топосы военной оккупации, политического террора, этнического геноцида, культурной колонизации, уже разработанные на другом эмпирическом материале, оказались востребованы исторической политикой тех постсоветских государств, которые сделали свой европейский выбор. Постколониальная теория стала удобной рамкой рефлексии о собственном социалистическом прошлом [988] Несмотря на изначальную теоретическую проблематизацию такого переноса постколониального диспозитива на описание постсоциалистической ситуации: Moore D.C. Is the Post-in Postcolonial the Post-in Post-Soviet? Toward a Global Postcolonial Critique // Publications of the Modern Language Association. Vol. 116. № 1. Р. 111–128; Chari S., Verdery K. Thinking Between the Posts: Postcolonialism, Postsocialism, and Ethnography After the Cold War // Comparative Studies in Society and History. 2009. Vol. 51. № 1. Р. 6–34. Отдельные примеры работы постколониальной рамки на постсоветском пространстве см.: Memory and Theory in Eastern Europe. Р. 81–148. , позволяя описывать это прошлое через нарратив коллективной травмы, в котором жертвы и виновники маркированы через категории внутреннего и внешнего, а вина экстернализируется за пределы национального тела, целиком переносясь на фигуру имперского агрессора. Эта модель работает тем лучше, поскольку находит зеркальный отклик как в исторической, так и во внешней политике России, реагирующей на развиваемые бывшими союзниками коммеморативные нарративы как на вызов и угрозу национальной безопасности (попытку пересмотра итогов Второй мировой войны, принижение роли СССР в разгроме фашистской Германии, реабилитацию нацизма крайне правыми националистическими движениями). В этом смысле каждая из сторон успешно использует соседа как фигуру негативного Другого, обнаруживая в действиях оппонента подтверждение собственных фобий и страхов и действуя так, чтобы вновь объективировать его худшие ожидания [989] Дискурсивная логика этой антагонистической взаимности рассмотрена в работе: Нойман И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004; Морозов В. Россия и Другие: Идентичность и границы политического сообщества. М.: Новое литературное обозрение, 2009. . В итоге историческая политика превращается в продолжение внешней политики другими средствами (и отчасти — наоборот).

Если постколониальная оптика — в ее редуцированной, национал-консервативной версии — в той или иной степени стала доминирующей в официальной исторической политике постсоветских стран (за принципиальным исключением России и Беларуси), то массовая культура демонстрировала очевидный ностальгический интерес не столько к героическому периоду романтического национализма XIX века, сколько к тому самому недавнему социалистическому прошлому, которое виктимизировала официальная историческая политика [990] См. прежде всего: Postcommunist Nostalgia / Ed. by M. Todorova, Z. Gille. Berghahn Books, 2010; Remembering Communism: Private and Public Recollections of Lived Experience in Southeast Europe / Ed. by M. Todorova, A. Dimou, S. Troebst. Budapest; New York: Central European University Press, 2014; Betts P. Remembrance of Things Past: Nostalgia in West and East Germany, 1980–2000 // Pain and Prosperity: Reconsidering Twentieth-Century German History / Ed. by P. Betts, G. Eghigian. Stanford: Stanford University Press, 2003. P. 178–207; Бойм С. Будущее ностальгии. М.: Новое литературное обозрение, 2019. С. 117–165. . В конце концов это противоречие, как представляется, было разрешено благодаря своеобразному «разделу сфер влияния»: патриотическая идентификация с досоветской национальной традицией оказалась закреплена за идеологической сферой и исторической политикой, а (н)остальгическая привязанность к советскому прошлому сконцентрировалась на практиках повседневности и материальности быта, отойдя «под юрисдикцию» публичной истории [991] Несколько конкретных примеров такого рода музеефикации см.: Абрамов Р. Грани неформальной музеефикации «реального социализма»: Материализация ностальгического аффекта // Политика аффекта. С. 274–298. . При этом необходимо отметить, что мемориальные ландшафты ностальгии — далеко не единственная территория, по которой прокладывает свои маршруты публичная история; более того, ностальгия перестает быть доминирующим режимом памяти о недавнем прошлом, равно как и доминирующей аналитической повесткой в исследованиях постсоциализма.

Подъем исторической памяти в России во второй половине 1980-х также обладал эмансипаторно-демократическим потенциалом и сыграл определенную роль в демонтаже позднесоветской системы. Неолиберальный политэкономический мейнстрим 1990-х делал этот символический ресурс мало востребованным как властью, так и демократической оппозицией — если не считать переименования в 1996 году Дня Великой Октябрьской революции (7 ноября) в День согласия и примирения, сутью которого было вытеснение на обочину общественного дискурса рефлексии о советском прошлом [992] Копосов Н. Память строгого режима. С. 129–137. и стигматизация самой фигуры революции как исторической катастрофы [993] Малинова О. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М.: РОССПЭН, 2015. С. 32–67; Калинин И. Призрак юбилея // Неприкосновенный запас. 2017. № 1. С. 11–20. . Президентские выборы 1996 года, хотя и актуализировали историческую проблематику, так и не вывели ее в центр общественного внимания, сохранив за ней примерно то же место, которое в школьных учебниках по истории занимает раздел «Культура»: левые силы апеллировали к социальным достижениям советской эпохи; националисты — к народному единству, характерному для российской монархии; кремлевская власть, обращаясь к истории ХХ века, пыталась отделить победы от режима, при котором они были одержаны [994] Малинова О. Указ. соч. С. 91–100. См. также обобщающее исследование политического использования прошлого в 1990-е годы: Smith K.E. Mythmaking in the New Russia. Politics and Memory during the Yeltsin Era. Ithaca; London: Cornell University Press, 2002. .