Рустам Рахматуллин - Две Москвы. Метафизика столицы

С пространством изменялось время.

Трем возрастам Руси-России соответствуют три Новых года: киевский, московский, петербургский. Переход от киевского (он же древнеримский) мартовского Новолетия к московско-византийскому сентябрьскому случился в 7000 году от Сотворения, или 1492-м от Рождества Христова. Ожидание конца времен, не разрешившееся в марте, с полуторатысячелетней силой упования доверилось последнему пределу сентября. Снова отложенный, конец не мог не стать началом нового, пренебреженного, не предусмотренного даже исчислением пасхалий времени. Церковь, даже она была под впечатлением магического круглого числа. Соборное решение об утверждении сентябрьского Новолетия и «Изложение пасхалии» митрополита Зосимы синхронны.

Теперь год начинался жатвой, а не севом. Первая жатва новой тысячи лет была скудна, поскольку скуден за ненадобностью был последний сев исполнившейся тысячи.

Хлеба не сеяли, спали в колодах, а стены Кремля строили. Торопились, чтоб встретить светопреставление (суждение Андрея Балдина). Чтоб запереться от антихриста и отворить Христу. Оформить Вход Господень.

Закладные доски на фасаде Спасской (тогда Фроловской) башни сообщали год ее строительства: 6999-й. Традиция главенства этой башни коренится в ожидании конца, когда особые ворота крепости должны равняться иерусалимским воротам Входа Господня.

Если согласиться с допущением, что башня Фроловских ворот строилась сразу часовой, – первое время на ее часах считалось как последнее. Пока не оказалось Новым.

На переломе от конца к началу времени, в сакраментальные 6999, 7000, 7001 годы устроился и новый ноль пространства: площадь Пожар.

Фроловские ворота стали первым камнем явленного средокрестия Москвы.

Красная площадь началась как время. И как место времени , Последнего и нового.

В начале XVI века перед стеной Кремля, между Неглинной и Москвой-рекой, был вырыт обводненный ров. Увековеченный в урочищном определении Покровского собора – «что на Рву», он назывался Алевизовым, по имени фряжского (итальянского) архитектора Алоизио да Карезано. До засыпки в начале XIX века Алевизов ров наглядно разобщал собор и весь Посад с Кремлем.

А.М. Васнецов. Книжные лавочки на Спасском мосту в XVII веке.

Показаны Алевизов ров и башни по Красной площади до надстроек

Ф.Я. Алексеев и ученики. Никольские ворота Кремля и Алевизов ров. 1800-е.

Ров показан накануне засыпки. Слева – корпус торговых рядов конца XVIII века, просуществовавший еще несколько лет

Ров ставил сцену средокрестия – полемику холмов при слиянии рек. В отсутствие на новом месте природных предпосылок для полемики, сцена была поставлена делением единого холма на Кремль – и Великий посад, будущий Китай-город. Кремль превратился в остров.

Китайгородская стена, поднявшаяся в малолетство Грозного, сделала новой частью города Большой посад. Кремлевский холм, несколько раньше разделенный Рвом, теперь был схвачен и объединен в своих вполне естественных пределах совокупным треугольником кремлевских и китайгородских стен.

Став городом, Китай немедля затруднился отнестись к Кремлю в привычных терминах неглименского средокрестия, в координатах город – загород. И тут, возможно, пригодился итальянский взгляд. Взгляд зодчего китайгородских стен Петрока Фрязина Малого, например. Кремль и Китай во фряжском взгляде должны были составить отношение замка и города, castello и cittá («читтá»).

Название Китай, как стали понимать топонимисты, родственно этому cittá. А значит, и французскому cit e, и city англичан. Так что когда в исходе XIX века журналисты нарекли Китай московским Сити, они не знали, что дают искомый в заседаниях различных обществ и комиссий ответ на жгучую загадку этого названия.

По существу, ответ в самой загадке. В самом названии, стоит лишь заменить дефис на долгое тире: Китай есть город. Неясен только возраст слова и произрастает ли оно из общего с другими корня, или просто снято с языка у итальянцев. Того же корня слово Китеж говорит за первый вариант.

Искусственная сцена средокрестия обдумала себя по-итальянски.

Переход московских форума и торга с Боровицкой площади на Красную ответил переходу княжеской Руси в Русское царство. Обратный ход равнялся саморазвенчанию царя, возврату в князи. Уход Ивана на Опричный двор и приобщение Ваганьковского царского двора к опричнине сдвигали центр Москвы в былое средокрестие на Боровицкой. В раздвоенном и спорящем холмами городе возобновился спор двух средокрестий.

Опричный кризис сделал явной неотлучность Красной площади от царства. Пронзительно ее сиротство в годы царских бегств, между– и послецарствий. Площадь и царство устраивались вместе.

Выход князя из Кремля равен уходу, расставанию с землей. Напротив, взлобье Красной площади служило выходам царя земли, равняющимся входу, единению с землей.

Так вышел молодой Иван IV в первый день первого Земского собора. С Лобного места царь призвал людей отдать друг другу вражды и тяготы. Позднее, в 1551 году, он исповедовал церковному Стоглавому собору собственные прегрешения, и может статься, что с того же места.

Обе сцены трудно представимы без Покровского собора за спиной царя. Меж тем, собор еще не начат, даже не задуман. Тем виднее внутренняя связь его постройки с политической архитектурой первой половины грозненского царствования.

В год закладки храма был заложен новый камень этой архитектуры: даны распоряжения о земском самоуправлении. Оба значения слова «собор» были тогда особенно близки, так, как близки на Красной площади оба значения слова «земля».

Подобно земскому царю возвысившийся над Москвой, храм Покрова объединил монарший Кремль с Китаем, поместившись в центр их общей панорамы от реки и общей геометрии на плане. Даже принимая в ракурсах сторону Китая, храм остается манифестацией царя всея земли и образом всеземской полноты.

В опричном кризисе ни Кремль, ни храм не взяли сторону ушедшего царя, поскольку царь ушел на третью сторону, оставив весь Кремлевский холм быть земщиной, собственно городом. Оградой, угрожаемой извне, из Занеглименья. Храм Покрова остался центром земской геометрии.

И царский взгляд со стен Кремля, будто бы остановленный в архитектуре Царской башни, напрасно принимать за любопытствующий о казнимых взгляд опричного царя, коль скоро Кремль был им покинут.