Рустам Рахматуллин - Две Москвы. Метафизика столицы

После сказанного трудно удивляться новым знакам, но и не удивляться невозможно.

В исходе XIX века Мамонова дача принадлежала садоводу Ноеву. И с легкостью, даже с охотой назвалась по-новому – Ноевой дачей.

Веселая странность этого имени указывает место, Арарат, и время. Время, когда «иссякла вода на земле», и «обсохла поверхность земли» (Быт., 8:13), и «Ной начал возделывать землю, и насадил виноградник» (Быт., 9:20). Время поставления завета между Богом и людьми, что не будет более вода потопом.

Жаль, что Айвазовский не увидел над Москвой знак Ноева завета, радугу. Художник только заключил пейзаж в овал. А радуга стоит, ее увидел с Гор Булгаков в финале своего последнего романа:

«Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки.» И ниже – словно описание картины Айвазовского: «…Раскинувшийся за рекою город с ломаным солнцем, сверкающим в тысячах окон, обращенных на запад…»

В трех фразах романа Шмелева «Лето Господне» нити фабулы места сойдутся еще раз:

«За окнами (в доме Шмелевых на Калужской. – Авт .) распустился тополь, особенный – духовой. <���…> Кажется мне, что это и есть масличная ветка, которую принес голубь праведному Ною, в «Священной истории», всемирный потоп когда. <���…> Да, музыканты придут сегодня, никогда еще не видал: какие-то «остатки», от графа Мамонова, какие-то «крепостные музыканты»…»

Все-таки взгляд на Москву Айвазовского предварял появление имени «Ноева дача». Взгляд киммерийца, взгляд из Приморской Армении – юго-восточного Крыма. Взгляд Ноя-садовника, видевший море.

Гора в этом взгляде священна, дол драгоценен, жертва спасительна.

КНЯЗЬ ПОЖАРСКИЙ

Домовладельческая фабула – Пожарский двор – Московское восстание – Имя Пожар

ГРАФ РОСТОПЧИН

Растоп – Неопален – Вороново – Очаг

ОГНЕМ И МЕЧОМ

Тайна – Поединок и жертва – Сцена с Верещагиным – Двенадцатые годы – Рим: Золотой дом – Аллегория пожара – Двор и дом – Пожар и потоп – Последняя встреча героев

Бывший дом Ростопчина (палаты Пожарского) под вывеской Страхового от огня общества. Фото конца XIX века

История домовладений изучает встречи в пространстве событий и людей, не обязательно встречавшихся во времени. Есть интуиция, что каждый дом находит и переменяет своих жильцов, от малых до великих, по сложно сочиненной фабуле. Назовем ее домовладельческой. Она есть частный или особый случай местной фабулы.

Большая Лубянка, древняя Сретенка, 14 – точка встречи судеб и событий, разведенных во времени на две сотни лет.

Бывший дом Ростопчина (палаты Пожарского) под вывеской Страхового от огня общества. Флигели и ограда – XIX век. Фото конца XIX века

Краевед Феликс Тастевен еще в 1911 году писал: «Не напрашивается ли само собою сопоставление, на расстоянии двух веков – 1612–1812, – громких имен князя Пожарского, который избавил Россию от ига поляков, и графа Ростопчина, который своим знаменитым распоряжением жечь Москву, чем он лишил Великую Армию продовольствия, принудил последнюю к отступлению?»

Отнюдь не очевидное сопоставление (ведь не московский губернатор Ростопчин, а князь Кутузов равняется с Пожарским званием спасителя Отечества) немедля обосновывается Тастевеном: «Но совпадение еще любопытнее от того факта, что дом графа Ростопчина находился (находится. – Авт. ) как раз на месте бывшего владения князя Пожарского. Таким образом получается тесная связь между событиями 1612 и 1812 годов».

То есть видимая лишь историку города связь.

Стилистически дом на Лубянке отмечает середину этого двухвекового срока. Здесь перезрелое, как гроздья каменного винограда, обвившего колонки второго этажа, нарышкинское барокко служит архитектурным знаком петровского рубежа эпох. Жаль, мы не знаем точно, кто (но, вероятно, Долгоруковы) были заказчиками этого программного фасада, где предчувствие барокко европейского сильно настолько, что романтическое краеведение XIX века назначает автором постройки самого Растрелли.

Современные исследователи считают, что палаты Пожарского частично сохранились в составе дома Ростопчина, в его подвалах.

Оговорим подробности топографические. Пожарский двор был больше ростопчинского, а разделился еще в XVII столетии. Дальний по улице участок (№ 16) Пожарский или его потомки передали Макарьеву монастырю, и в глубине двора стоят палаты монастырского подворья. Оставшееся разделили пополам двое наследников Пожарского, но вскоре род пресекся в обеих линиях.

Бывшие палаты Пожарского на чертеже 1780-х

Г.В. Барановский. Вид улицы Большой Лубянки. 1848.

На первом плане – бывший дом Голицыных (3-я гимназия) с изваянием кентавра на углу.

В центре ограды – столб с иконой Знамения.

В глубине слева – старые ворота и флигели бывшего дома Ростопчина

Ближняя половина (№ 12) застроена теперь значительным в истории архитектуры домом «Динамо» по проекту Фомина. Снесенный ради этой «пролетарской классики» дом 3-й Мужской гимназии, прежде голицынский, не был исследован. Тем драгоценнее стены XVII века в средней трети Пожарского двора, в доме Ростопчина. Эти камни могут помнить и 1611 год, а в нем – два дня Страстной недели в марте, девятнадцатое и двадцатое, когда Пожарский во главе восстания Москвы возвысился в глазах России.

Вражеский гарнизон уже полгода стоял в Москве, вместе с синклитом седьмочисленных бояр напрасно ожидая на престол польского королевича. Достаточное время, чтобы Москва успела пожалеть о клятве Владиславу, готовясь разрешиться от нее, как разрешилось приближавшееся ополчение земли – отряды Ляпунова, Трубецкого и других. Они приблизились; все изменилось для поляков – и для московитов. Первые решили укрепиться на стенах Белого города – вторые восстали против этого намерения.

«…Здесь посад обширнее и народ воинственнее, – пишет, разумея Белый город, Самуил Маскевич, автор Дневника событий с польской стороны. – Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями; а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды; они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нас из ружей; а другие, будучи в готовности, с кровель, с заборов, из окон, бьют нас самопалами, камнями, дрекольем. Мы, т. е. всадники, не в силах ничего сделать, отступаем; они же нас преследуют и уже припирают к Кремлю. <���…> Часть наших сошла с коней и, соединясь с пехотой, разбросала загороды; москвитяне ударились в бегство; только мы мало выиграли; враги снова возвратились к бою и жестоко поражали нас из пушек со всех сторон <���…> Мы не могли и не умели придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: «Огня! Огня! Жги дома!»