Рустам Рахматуллин - Две Москвы. Метафизика столицы

Меркуров, вообще охотно говоривший о себе и о своих работах, признавал свою и их архитектурность. Если согбенность Достоевского чрезмерна для деисуса, это скульптурная чрезмерность и ее принужденность архитектурой.

Которая сама бывает принуждаема скульптурой. Знаменитый опекушинский эффект, когда чтоб встретиться глазами с Пушкиным, необходимо отойти довольно далеко и там увериться, что он беседует поверх толпы с одним тобой, – не только выдающийся прием, но очерк крупной площади. Так Пирогов чертит своим высоким взглядом амфитеатр, какого нет на Пироговке. Радиус, угол взгляда изваяния могут служить орудиями сноса или строительства вокруг, и даже рычагами передвижки самого кумира.

Взгляды «старых» Гоголя и Достоевского встречаются со зрителем наедине, вблизи, в отсутствие толпы. Под ними невозможна площадь, но малое, даже закрытое пространство. И вот они ушли с бульваров во дворы своих героев. Эти дворы еще не храмы, но все же тематические, переполненные памятью, укрытые невидимыми куполами персональных посвящений пяди. Степени, ступени возвращения скульптуры в храм.

Меркуров говорил: «…Гранитный Достоевский – фигура о двух осях и об одном центре, причем центр вне фигуры». Действительно, центр деисуса – Иисус, судящий живым и мертвым.

(В этом смысле постановка монумента на центральной оси колоннады неточна, хотя верна архитектурно.)

Однако в некотором храме, где проповедь доверена скульптуре, центром взгляда изваяния, согбенного под сводом, может оказаться фигура прихожанина и всякого вошедшего. Такая перемена центра взгляда влечет и перемену взгляда, выражения лица изваянного. Выражения в буквальном смысле – перемену речи, высказывания лица. Теперь высказывается греховность человека. Но человека богоподобного, в котором образ Божий может быть почтен фигурой предстояния.

Поэтому возможно встать под взгляд фигуры, нареченной Достоевским. И, перефразируя Меркурова, сказать, что у нее два внешних центра: Бог и человек.

Поэт Сергей Городецкий писал в 1915 году, под впечатлением визита в мастерскую Меркурова: «…Достоевский трактован как философ-аналитик, острым взором рассекающий мир, пронзающий своим взглядом, проникающий бездны человеческого духа…» Достоевский в этом впечатлении поистине колеблется над бездной.

Как и бездна Гоголя, это ночная, может быть внезапно явленная бездна, вызвавшая Достоевского в халате и в домашней обуви на босу ногу.

Того, что видит Достоевский, мы не видим, как не видим горящих в печке Гоголя тетрадей. Но став на точку взгляда Достоевского, мы понимаем: бездна в нас. И раскрывается нам в то мгновение, в которое явилась перед Достоевским. Так проповедуют вошедшим храмовые изваяния.

Это не то же самое, что в гоголевском взгляде оказаться горящими листами. Во взгляде Достоевского мы остаемся или становимся собой, как бы страшно нам с собой ни стало.

Апостольское притязание позднего Гоголя оправдано успехом проповедничества Достоевского. Вот кто, пожалуй, написал томá второго тóма «Мертвых душ», соединив роман и проповедь, пресуществив ходульные, зомбированные фигуры гоголевских положительных героев в живые образы, – словом, стяжав для них ту благодать, которую Гоголь испрашивал и не стяжал. Гоголь Андреева, запечатленный накануне смерти, видящий безблагодатность своих усилий, утешен апостольством меркуровского Достоевского.

Недаром у фигуры «Гоголь» нет другого имени, или оно потаено особенно глубоко. Наоборот, другое имя изваяния, подписанного Достоевскому, таится среди многих явных.

Иконографический анализ монумента между тем почти исчерпан. Вероятно, он указывает только область поиска.

Но не испробован анализ краеведческий.

В перечне «монументальной пропаганды» Достоевский был чужак не меньше, чем апостол. Уборка памятника с глаз стала вопросом времени и состоялась в 1936 году.

Однако передвижка монументов не всегда напрасна. На Цветном бульваре камень Меркурова стыл и терялся, на месте же рождения героя, притом оформленном хорошей, помнящей архитектурой, потеплел, нашелся.

Мариинская больница названием и замыслом обязана императрице Марии Федоровне, а наружностью – проекту Джакомо Кваренги, данному из Петербурга и осуществленному Жилярди-старшим в 1804–1806 годах.

Мариинская больница в Петербурге. Гравюра С.Ф. Галактионова по рисунку П.П. Свиньина. 1818

Благотворительность императрицы посвящалась памяти ее супруга Павла. Поэтому больничный храм, укрытый за колонным портиком и выступающий на заднем, парковом фасаде, посвящен апостолам Петру и Павлу. В нем был крещен с именем Федор сын лекаря больницы Михаила Достоевского.

Над достоевскими двором и домом надстоят святые Петр и Павел. Центр дома оказался храмом, и блуждавший камень Меркурова встал перед ним, словно храмовый образ при входе.

Это Москва, подобно скульптору, продолжила работать с камнем, вопрошая его об имени, таящемся, как до поры таится в камне самый образ.

Нельзя сказать наверное, что скульптору было открыто это имя. Оно открылось городу.

Так; но которое из двух?

Когда бы монумент увидела за сотню лет императрица Мария, в нем, за ним мог быть опознан апостол Павел. Церковь больницы в Петербурге посвящена лишь Павлу. (Но, конечно, петербуржцы называли храм то Павловским, то Петропавловским.)

За Павла поначалу говорит и правый полуоборот фигуры. Это место Павла в русском деисусе, слева от Христа, а справа – место Петра.

Но в строгом византийском деисусе Павел, как апостол не из двенадцати, отсутствует. А на иконах Петра и Павла, в композициях молитвенного предстояния Христу, расположение апостолов взаимообратимо.

Быть может, ключ к разгадке имени – в замке рук Достоевского, где нет ключей от рая, но где они предполагаются традицией?

Материал ваяния свидетельствует за Петра. Конечно, выбор камня против бронзы или чугуна не уникален для скульптуры, а для Меркурова обыкновенен, лучше сказать принципиален: с металлом скульптор не работал. Но этот камень отвечает переводу имени Петр.

В Первом соборном послании апостол Петр, в сущности, возвращает имя Камня Церкви Самому Христу – «камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному», «который отвергли строители, но который сделался главою угла» (I Петр, 2: 4, 7). Это же имя Павел отдает священству: «И сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы» (I Петр, 2: 5).