Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 3 [litres]

– Слышал ли ты когда-нибудь от нас, – спросил Ларевельер, – предложение, которое клонилось бы к уменьшению власти советов и увеличению нашей власти, к компрометации республиканской конституции?

– Нет, – отвечал Карно в замешательстве.

– Слышал ли ты когда-либо от нас по поводу финансов ли, войны или дипломатии, чтобы мы предлагали меру, не согласующуюся с общественными интересами? Что касается тебя лично, слышал ли ты когда-либо от нас, чтобы мы приуменьшали твои достоинства или отрицали твои заслуги? С тех пор как ты отделился от нас, можешь ли ты обвинить нас в недостатке к тебе уважения? Твое мнение, когда оно казалось нам полезным и искренне предложенным, разве оно от того не бывало выслушиваемо? Что до меня, – прибавил Ларевельер, – хотя ты и принадлежал к фракции, меня преследовавшей, выказал ли я малейшую ненависть в отношении тебя?

– Нет, нет! – отвечал Карно на все эти вопросы.

– Ну, – прибавил Ларевельер, – так к чему же ты хочешь отделиться от нас, чтобы пристать к партии, тебя обманывающей, которая хочет воспользоваться тобою для погибели Республики и погубить и обесчестить тебя?

Ларевельер использовал самые дружеские и твердые выражения, дабы доказать Карно его заблуждения и опасность его поведения. Ревбель и Баррас превозмогли свою ненависть – Ревбель по чувству долга, Баррас по мягкости характера – и тоже обратились к Карно почти дружественно. Но дружеские увещания только раздражают гордость некоторых; Карно остался холоден и, после речей всех своих сотоварищей, сухо возобновил свое предложение. Тогда директоры прекратили заседание и удалились, убежденные, как это часто случается в подобных обстоятельствах, что их сотоварищ изменяет Республике и находится в заговоре с врагами правительства.

Решили, что государственный переворот поразит его и Бартелеми, как и главнейших членов советов. Вот план, на котором остановились. Три директора по-прежнему думали, что депутаты от Клиши знали о заговоре. Ни против них, ни против Пишегрю они не добыли никаких новых доказательств, которые позволили бы преследовать заговорщиков судебным порядком; итак, оставалось прибегнуть к государственному перевороту. В обоих советах уже имелось решительно настроенное меньшинство, к нему присоединились бы все нерешительные люди, которых раздражает и отвращает недостаточная энергия, а энергичные решения подчиняют.

Депутаты предлагали закрыть залы заседаний, назначить заседания в другом месте, призвать туда всех депутатов, на которых можно рассчитывать, составить список, в который вошли бы оба директора и сто восемьдесят наиболее подозрительных депутатов, а затем предложить им ссылку без судебного разбирательства. Они не желали ничьей смерти, а только принудительного удаления опасных людей. Многие думали, что этот государственный переворот уже не нужен, так как советы, устрашенные решением Директории, казалось, приостановили свои действия. Но это впечатление было лишь временным: члены клуба Клиши, видя бездействие Директории, вскоре вновь развили бы бурную деятельность. Если бы они и сдерживались до новых выборов, то с прибытием третьей трети горячность их удвоилась бы, и тогда пыл их стал бы непреодолим.

Наконец, даже не принимая во внимание неизбежный результат новых выборов, Директория теперь вынуждена была исполнять принятые законы и организовать национальную гвардию, то есть дать контрреволюции оружие вандемьера: это привело бы к ужасной междоусобной войне между национальной гвардией и линейными войсками. В самом деле, до тех пор пока Пишегрю и несколько интриганов не имели иных средств, кроме запросов в Совете пятисот и несколько эмигрантов и шуанов в Париже, их планы были малоопасны; но при поддержке национальной гвардии они могли дать сражение и начать междоусобную войну.

Вследствие всего вышеперечисленного Ревбель и Ларевельер остановились на том, что не следует и дальше терпеть сомнительное положение. Один Баррас всё откладывал решительные действия и приводил обоих своих товарищей в беспокойство. Они опасались, чтобы он не сошелся или с роялистской фракцией, или с якобинской и не устроил кровопролития, а потому внимательно следили за ним. Однако нужны были и некоторые другие приготовления – подкупить гренадеров законодательного корпуса, расположить войска, достать необходимые суммы. А потому решили все-таки отсрочить начало действий на несколько дней. У министра Рамеля денег брать не хотели, дабы не компрометировать его; ожидали обещанных Бонапартом сумм, до сих пор не прибывших.

Как мы уже видели, Бонапарт послал своего адъютанта Лавалетта в Париж, дабы своевременно получать сведения обо всех интригах. Обстановка в Париже довольно дурно повлияла на Лавалетта, и он немедленно сообщил свои впечатления Бонапарту. К политической ненависти примешивается столько личной злопамятности, что, вблизи глядя на поведение партий, испытываешь только отвращение. Часто, если в политических раздорах обращать внимание исключительно на личности, можно подумать, что в мотивах, разделяющих людей, нет ничего великодушного, искреннего или патриотического. Почти такое впечатление могли произвести столкновения трех директоров с Карно и Бартелеми; отношения были крайне запутаны, и при первом взгляде могло показаться, что главнейшую роль играет личный интерес.

Притязаний добавили и военные, находившиеся в Париже; хотя они и были раздражены против клуба Клиши, но не слишком благосклонно относились и к Директории. По обыкновению, когда себя считают необходимыми, становятся требовательны и щепетильны. Группируясь около военного министра Шерера, военные были расположены к жалобам, как будто правительство сделало для них недостаточно. Клебер, самый благородный, но и самый необходительный характер, который хорошо обрисовали, сказав, что этот генерал не желает быть ни первым, ни вторым, – Клебер заявил Директории на своем оригинальном языке: «Если на вас нападут ваши враги, я стану стрелять в них, но, повернувшись к ним лицом, к вам я обернусь спиною». Лефевр, Бернадотт и прочие выражались подобным же образом.

Пораженный этим хаосом, Лавалетт писал Бонапарту, рекомендуя ему оставаться в стороне и сохранять независимость. Тогда последний, удовольствовавшись тем, что дал толчок, решил больше не вмешиваться и ждать. Директория обратилась к храброму Гошу, который один имел право быть недовольным: он послал на помощь Республике пятьдесят тысяч, большую часть приданого своей жены.

Были первые числа фрюктидора (середина августа); Ларевельер заместил Карно на месте президента Директории; ему поручили принять посланника Цизальпинской республики Висконти и генерала Бернадотта, посланного с несколькими знаменами, которые Итальянская армия еще не отправила Директории. Ларевельер решил высказаться самым смелым образом и принудить к решению и Барраса. Он произнес две запальчивые речи, в которых отвечал, не указывая на них, на два доклада Тибодо и Тронсона дю Кудре. Как мы знаем, упомянув о Венеции и недавно освобожденных итальянских народах, Тибодо заявил, что судьба их не может считаться определенной до тех пор, пока не спросят мнения законодательного корпуса Франции. Намекая на эти слова, Ларевельер сказал Висконти, что итальянские народы желали свободы, имели полное на нее право, и для того им не требовалось ничье в мире согласие. «Эту свободу, – сказал он итальянцу, – которую хотели бы отнять у вас, мы будем защищать вместе и сумеем сохранить». Угрожающий тон обеих речей не оставлял никакого сомнения относительно намерений Директории: люди, выражающиеся так, должны были готовить все свои силы.