Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 3 [litres]

Что касается беспорядка в администрации, то и в этом отношении вина Директории была не более реальной. Имелись, без сомнения, растраты, но почти все – к выгоде тех лиц, которые на них же и жаловались, и несмотря на величайшие усилия Директории помешать им. Эта расточительность была троякого рода: грабительство завоеванных стран; уплата правительством жалованья дезертировавшим военнослужащим; наконец, заключение невыгодных подрядов с компаниями. Но кто же делал все эти растраты и ими пользовался, как не генералы и их штабы? Они-то и грабили завоеванные страны, пользовались жалованьем дезертиров и делили прибыль с компаниями. К концу своего управления Шерер поссорился со всеми своими сотоварищами из-за того, что хотел обуздать все эти беспорядки. Чтобы положить им конец, Директория пыталась назначать комиссии, независимые от штабов; мы уже видели, как их принял в Неаполе Шампионне. Невыгодные подряды с компаниями имели другую причину – дурное состояние финансов. Подрядчикам давали только обещания, а они за сомнительность платежа вознаграждали себя в цене. Кредиты, открытые на этот год, простирались до 600 миллионов обыкновенных расходов и 125 миллионов чрезвычайных. Из этой суммы, по уже произведенным расходам, министр выдал ордеров на 400 миллионов, в казначейства же поступило лишь 210 миллионов, и излишек был выдан ассигновками на будущие поступления.

Итак, Директорию нельзя было обвинить и в расточительности. Выбор главнокомандующих, за исключением одного, также нельзя было ставить ей в вину. Шампионне, после его поступка с комиссарами, не мог сохранять за собой командования. Макдональд по меньшей мере стоил его и был известен своей неподкупной честностью. Жубер и Бернадотт сами не желали командовать Итальянской армией и указали на Шерера. Именно Баррас отстранил Моро, лишь он один желал назначения Шерера. Что до Ожеро, его демагогическая пылкость была основной причиной отказа ему в командовании, и к тому же, несмотря на свои неоспоримые достоинства, он был недостаточно талантлив для главнокомандующего. Относительно экспедиции в Египет мы видели уже, была ли виновата в ней Директория и правда ли, что она хотела сослать Бонапарта, Клебера, Дезе и их сорок тысяч сотоварищей по оружию.

Не более прочих несчастий был проступком Директории и призыв к войне: войну вызвала одна лишь несовместимость разнузданных страстей в Европе. В этом не следовало упрекать никого специально; но во всяком случае не патриотам и не военным было в ней упрекать Директорию. Что сказали бы патриоты, если бы не поддержали Ваадта, не наказали папское правительство, не свергли неаполитанского короля, не принудили к отречению короля Пьемонта? Не военные ли Итальянской армии всегда толкали правительство на захват новых стран? Весть о войне обрадовала их всех. Не Бернадотт ли в Вене, не брат ли Бонапарта в Риме совершили неосторожные поступки? Не решимость Порты увлекла в войну Россию, но если это была и правда, то упрек за это мог пасть лишь на виновника экспедиции в Египет.

Итак, ничего не было нелепее обвинений, обрушившихся на Директорию. Правительство заслуживало упрека лишь в том, что слишком разделяло веру патриотов и военных в могущество Республики и увлеклось революционными страстями. Что касается планов, они были дурны, но не хуже плана Карно 1796 года или плана придворного совета, и к тому же они были частично скопированы с плана генерала Журдана. Только один человек мог составить лучшие планы, но, как мы уже сказали, не вина Директории, что его не было в Европе.

В интересах справедливости история должна снять эти незаслуженные упреки; но тем хуже для правительства, когда ему вменяется в преступление всё; одно из необходимых его качеств – иметь такую хорошую репутацию, которая сама устраняет несправедливость. Когда оно ее потеряло и когда ему вменяют вины других, тогда оно не способно управлять, и это бессилие само осуждает его удалиться. Сколько уже правительств износилось с начала революции! Директория износилась, как износился Комитет общественного спасения, как должен был впоследствии износиться сам Наполеон. Все обвинения, предметом которых была Директория, доказывали не виновность ее, но дряхлость.

Впрочем, неудивительно, что пять гражданских правителей, призванных к власти не вследствие наследованного величия или личной славы, а потому лишь, что приобрели несколько большее уважение своих сограждан, – что эти пять правителей, вооруженные лишь одною силою законов, казались ниже своего призвания среди вновь разгоревшейся страшной борьбы. Нужно было испытать поражение, чтоб выказать это бессилие. Попеременно поражаемые фракции, неоднократно сдерживаемые военные называли их с презрением адвокатами и говорили, что Франция не может управляться ими.

Вследствие особенной странности, встречающейся иногда в революционных столкновениях, общественное мнение выказывало некоторую снисходительность к тому из пяти директоров, который менее всего этого заслуживал. Баррасу, неоспоримо, одному могло быть приписано всё, что говорили о Директории, но, несмотря на все его важные вины, он один оставался в стороне. Прежде всего, он не считался, как четыре его сотоварища, адвокатом: его леность, его распущенность, его солдатские манеры, его связи с якобинцами представлялись признаками человека, способного управлять более, чем остальные директора. Патриоты находили в Баррасе некоторое сходство с собой и думали, что он им предан; роялистам он сам подавал тайные надежды. Штабы, которым он льстил и покровительствовал против справедливой строгости своих сотоварищей, были к нему весьма благосклонны; подрядчики его расхваливали; и таким путем он спасался от общего нерасположения. Он был коварен со своими сотоварищами, так как искусно сваливал все упреки на них одних. Подобную роль нельзя разыгрывать долго, но она может удаться на время: и в этом случае она ему удавалась.

Уже известна ненависть Барраса к Ревбелю. Последний, действительно способный администратор, шокировал, однако, своей суровостью и высокомерием всех, кому приходилось иметь с ним дело. Он был строг ко всем дельцам, протеже Барраса, а особенно к военным; вследствие чего и сделался предметом общей ненависти. Он был честен, хотя немного скуп. Баррас умел возбудить против него самые гнусные подозрения, а одно несчастное обстоятельство способствовало тому, что они могли считаться основательными. Агентом Директории в Швейцарии был Рапина, свояк Ревбеля. Он обложил Швейцарию сборами, как и все завоеванные страны, хотя там они были значительно меньше, чем повсюду; но чрезмерные жалобы этого скупого народа заставили говорить о них очень много. Рапина имел злосчастное поручение наложить печати на казначейства и сокровища Берна и свысока относился к гельветическому правительству. Все эти обстоятельства и даже его несчастная фамилия rapine заставили его прослыть виновником хищений, которые было вовсе не его делом, так как он покинул Швейцарию еще до того времени, когда она стала терпеть более всего. Баррас распускал в обществе каламбуры по поводу фамилии Рапина, и всё это падало на Ревбеля. Таким-то образом репутация Ревбеля подверглась всякого рода клеветам.