Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Потом он распространяется о Комитете общественной безопасности, о множестве его агентов, об их жестокостях и хищничестве; он обличает Амара и Жаго как людей, захвативших всю власть в полиции и делающих всё, чтобы пустить дурную славу о революционном правительстве. Он жалуется на насмешки по поводу Катрин Тео и утверждает, что это только нарочно выставляли вымышленный заговор, чтобы скрыть настоящий. Во всем существующем он не находит ничего хорошего, кроме самого революционного правительства, да и то только в принципе, а не в осуществлении. Принцип принадлежит ему; но враги искажают его.

Робеспьер заканчивает свою речь следующим кратким повторением: «Положим, что существует заговор против общественной свободы; что он обязан своей силой преступной коалиции, интригующей в недрах самого Конвента; что эта коалиция имеет сообщников в Комитете общественной безопасности и подведомственных ему учреждениях; что враги Республики противопоставили этот комитет Комитету общественного спасения и таким образом установили два правительства; что некоторые члены Комитета общественного спасения участвуют в этом заговоре и составленная таким образом коалиция старается погубить патриотов и отечество. Каково же средство против этого зла? Наказать изменников, обновить личный состав учреждений, подведомственных Комитету общественной безопасности, очистить состав и самого этого комитета и подчинить его Комитету общественного спасения, образовать правительство под верховной властью Национального конвента, который есть центр и судья, и подавить таким образом все фракции тяжестью национальной власти, дабы воздвигнуть на их развалинах могущество правосудия и свободы. Таковы принципы. Если нет возможности поставить их на вид, не прослыв честолюбцем, я выведу заключение из этого, что между нами господствует тирания, но отнюдь не что я должен молчать. Ибо что можно сказать против человека, который прав и сумеет умереть за свое отечество? Я создан для того, чтобы бороться против порока, а не управлять им. Еще не пришло время, когда порядочным людям можно служить отечеству безнаказанно».

Робеспьер начал свою речь среди глубокого молчания, среди такого же молчания он и закончил ее. Депутаты, столь, бывало, предупредительные, сделались ледяными; все лица стали непроницаемы. Понемногу какой-то глухой гул поднялся в собрании, но никто еще не решался говорить. Лекуэнтр, один из самых энергичных врагов Робеспьера, выступил первым, но лишь для того, чтобы требовать напечатания речи. Бурдон, депутат Уазы, осмелился высказаться против напечатания на том основании, что эта речь заключает в себе слишком важные вопросы, и предложил отослать ее обоим комитетам.

Барер, всегда осторожный, поддержал предложение о напечатании, исходя из того, что «в свободной стране надо печатать всё». Кутон выскочил на кафедру в негодовании, что вместо порыва восторга вышел холодный спор, и требовал не только напечатания речи, но и рассылки ее всем общинам и армиям. Он говорил, что ощущает потребность излить свое уязвленное сердце, ибо с некоторых пор самые верные народному делу депутаты только и встречают, что неприятности; их обвиняют в пролитии крови, однако же если бы он мог думать, что способствовал погибели хотя бы одного невинного, то лишил бы себя жизни с отчаяния. Слова Кутона пробудили в собрании последние остатки покорности: решают напечатать речь и разослать ее всем муниципалитетам.

Противники Робеспьера почувствовали, что могут остаться ни с чем. Бадье, Камбон, Бийо-Варенн, Панис и Амар требуют слова, чтобы ответить на обвинения. Опасность возбуждает в них мужество – начинается борьба. Все хотят говорить разом, и приходится установить очередь. Вадье первым допущен к кафедре. Он оправдывает Комитет общественной безопасности и утверждает, что доклад о Катерине Тео имел целью разоблачить глубокий заговор, причем у него в руках есть документы, доказывающие важность и опасность этого заговора. Камбон оправдывает свои финансовые законы и упоминает о том, что его честность признается всеми, несмотря на наличие стольких искушений, которым подвержена его должность. Он говорит со своей обычной пылкостью, доказывает, что одни только биржевики могли пострадать от его финансовых приемов, и, наконец выходя из пределов соблюдаемой доселе умеренности, восклицает: «Пора сказать всю правду! Меня ли следует обвинять в захвате чего бы то ни было? Человек, захвативший всё, человек, парализовавший вашу волю, – это Робеспьер!»

Такая запальчивость озадачивает Робеспьера: он возражает, что никогда не вмешивался в вопросы финансов и, нападая на планы Камбона, не имел в виду нападать на его намерения. Однако он только что обозвал его плутом.

Бийо-Варенн, не менее грозный, говорит, что хочет вывести кое-кого на чистую воду; он напоминает об удалении Робеспьера из комитетов, о перемещении канонирских команд, присовокупляет, что сорвет все маски и пусть лучше его труп послужит ступенькой честолюбцу, нежели он станет потакать своим молчанием его посягательствам. Он требует отмены декрета о напечатании речи Робеспьера.

Панис жалуется на беспрестанную клевету Робеспьера, который хотел выдать его за виновника сентябрьских событий. Он требует, чтобы Робеспьер и Кутон высказались в точности, казни каких это пяти или шести депутатов они уже целый месяц не перестают требовать у якобинцев. Это требование тотчас подхватывается со всех сторон. Робеспьер, запинаясь, отвечает, что пришел разоблачать злоупотребления, а не чтобы оправдывать или обвинять того или другого.

– Имена! Назовите имена! – кричат ему.

Робеспьер опять уклоняется, говорит, что, имея мужество высказывать Конвенту вещи, по его мнению, полезные, он не думал, чтобы… Его опять прерывают. Шарлье кричит ему:

– Вы, рисующийся мужеством добродетели! Имейте же мужество сказать правду. Назовите имена!

Смятение усиливается. Конвент возвращается к вопросу о напечатании речи. Амар настаивает на отсылке ее комитетам. Барер, заметив, что выгоднее будет стать на его сторону, как бы извиняется в том, что требовал противного. Наконец Конвент отменяет свое же решение и объявляет, что речь Робеспьера будет не напечатана, а отослана комитетам на рассмотрение.

Это заседание стало истинно необычайным событием. Депутаты, обыкновенно столь покорные, расхрабрились. Робеспьер, всегда имевший лишь нахальство, а не настоящую смелость, был удивлен, раздосадован, смешался и оробел. Ему нужно было прийти в себя: он побежал к своим верным якобинцам, чтобы отвести душу с друзьями и позаимствовать у них бодрости.

Там уже знают о происшедшем. Едва Робеспьер появляется, его осыпают рукоплесканиями. Кутон следует за ним и получает свою долю оваций. Требуют чтения речи. Робеспьер повторяет ее всю, на что требуется два часа. Его ежеминутно прерывают крики и бешеные аплодисменты. Окончив речь, он присовокупляет к ней несколько скорбных слов: «Эта речь, – говорит он, – мое завещание; я это видел сегодня. Лига злодеев настолько сильна, что я не могу надеяться уйти от нее. Я паду без сожалений. Оставляю вам память обо мне: она будет вам дорога, и вы ее защитите». Ему кричат, что теперь не время бояться и отчаиваться, что, напротив, якобинцы отмстят за отца отечества всем злодеям.