Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

На обоих флангах тоже продолжались движения. Пишегрю предоставил Моро с частью армии заняться осадой Ньивпорта и Леклюза, а сам с остальной частью взял Брюгге, Остенде и Гент. Потом он пошел на Брюссель. Журдан шел туда же со своей стороны. Произошли арьергардные стычки, и наконец 10 июля (22 мессидора) французский арьергард вступил в столицу Нидерландов. Несколько дней спустя в Брюсселе произошло соединение двух армий – Самбры-и-Мааса и Северной. Это было в высшей степени важное событие: 150 тысяч французских солдат, сосредоточенные в столице Нидерландов, могли с этой точки нагрянуть на неприятельские армии, которые, побитые всюду, старались выбраться кто к морю, кто к Рейну.

Тотчас же начались осады четырех городов – Конде, Ландреси, Ле-Кенуа и Валансьена, – взятых в прошлую кампанию союзниками, и Конвент декретом повелел вырезать гарнизоны этих городов, если они не сдадутся тотчас же. Перед тем вышел еще один декрет: не брать англичан в плен, а убивать – в наказание за все злодеяния Питта относительно Франции. Французские солдаты не стали исполнять этого декрета. Один сержант взял в плен нескольких англичан и привел их к офицеру.

– Зачем ты их захватил? – сказал ему офицер.

– Затем, что нам пришлось делать меньше выстрелов, – отвечал сержант.

– Да ведь комиссары принудят нас расстрелять их.

– Только уж не мы будем их расстреливать, – объявил сержант. – Пошлите их к комиссарам, и если они такие варвары, пусть сами убьют их и хоть съедят, если им нравится!

Итак, союзники предоставили Нидерланды французам. Со всех сторон славили такую изумительную удачу. Но эти успехи не радовали Робеспьера, так как они улучшали репутацию комитета, в особенности Карно, которому, надо сказать правду, одному приписывались блистательные результаты кампании. Всякая полезная мера, принимаемая комитетом в отсутствие Робеспьера, всякое приращение к славе комитета говорили против Робеспьера, тогда как поражение в эту минуту принесло бы ему пользу, снова разжигая революционную ярость. Поражение дало бы ему возможность обвинить комитеты в бездействии или измене, оправдать свое выступление и удаление, продолжавшееся уже четыре декады, дало бы высокое понятие о его прозорливости и возвело его на высшую степень могущества.

Робеспьер поставил себя в печальнейшее из положений – оказался перед необходимостью желать поражения. А всё доказывает, что он действительно желал его. Он, конечно, не говорил этого и не давал повода это заметить. Но это желание против его воли сквозило в его речах; он старался, когда говорил у якобинцев, охладить восторг, возбуждаемый победами Республики; он разными инсинуациями давал почувствовать, что союзники отступают сейчас, как отступали перед Дюмурье, – лишь с тем, чтобы скоро возвратиться; что, отходя от границ, они только хотят предать французов их собственным страстям. Он добавлял: «Не над неприятельскими армиями всего больше следует добиваться победы. Настоящая победа – это победа друзей свободы над фракциями, только эта победа водворяет утраченный мир, правосудие и счастье. Нация еще прославит себя тем, что низвергнет тиранов или поработит другие народы. Такова была судьба римлян и нескольких других наций; наша судьба, несравненно более высокая, заключается в том, чтобы основать на земле царство мудрости, справедливости и добродетели» (заседание якобинцев, 9 июля (21 мессидора)).

Робеспьер не показывался в комитете с последних дней прериаля. Стояли первые дни термидора, стало быть, прошло около сорока дней, с тех пор как он отделился от своих товарищей: пора было на что-нибудь решиться. Его приверженцы громко говорили, что нужно повторение 31 мая: Дюма, Анрио, Пайен и другие убеждали его скорее подать сигнал к восстанию. Робеспьер не имел такой природной склонности к насильственным средствам и не мог разделять их грубого нетерпения. Привыкший управлять словом, притом уважая законы, он предпочел попытаться достичь своей цели речью, в которой собирался обличить комитеты и требовать обновления их личного состава. Удайся ему эта мирная попытка – он сделался бы безусловным хозяином, без опасности переворота. А в случае неудачи всегда можно было прибегнуть к насильственным мерам. Робеспьер решил поступить именно так, так было поступлено перед 31 мая: сначала заставить якобинцев подать петицию, потом произнести длинную речь, и наконец выставить Сен-Жюста с докладом. Если бы все эти средства оказались недостаточными – у него были в запасе якобинцы, коммуны и парижское войско. Но он твердо надеялся не доводить до повторения сцены 2 июня. Он еще слишком уважал Конвент и был слишком несмел он природы, чтобы желать чего-нибудь подобного.

С некоторого времени Робеспьер работал над пространной речью, в которой шаг за шагом «разоблачал» все злоупотребления правительства и всё, в чем обвиняли его, сваливал на своих товарищей. Он выписал Сен-Жюста из армии, удержал своего брата, которому следовало бы отправиться на границу Италии, стал каждый день являться в Клуб якобинцев и подготовил всё к атаке.

Как это всегда бывает в критических положениях, несколько отдельных случаев еще усилили общее волнение. Некто Маженти подал нелепую петицию о смертной казни против тех, кто позволит себе всуе упоминать имя Бога. Наконец, один из революционных комитетов посадил в качестве подозрительных нескольких напившихся рабочих. Эти два случая подали повод к толкам не в пользу Робеспьера; подозревали, что он скоро начнет притеснять людей хуже католических попов и что того и гляди будет восстановлена инквизиция. Сознавая всю опасность подобных обвинений, Робеспьер поспешил сам обличить у якобинцев Маженти как аристократа, нанятого иноземцами, чтобы подорвать уважение к верованиям, принятым Конвентом; он даже настоял на предании его Революционному трибуналу. Наконец, пользуясь услугами своего полицейского бюро, Робеспьер распорядился арестовать всех членов революционного комитета Нераздельности.

Приближалась развязка, и членам Комитета общественного спасения, в особенности Бареру, хотелось помириться; но Робеспьер стал так требователен, что не было никакой возможности с ним поладить. Однажды вечером Барер, возвращаясь домой с одним из своих друзей, сказал ему: «Этот Робеспьер ненасытен! Пусть бы он требовал головы Тальена, Бурдона, Тюрио, Гюффруа, Ровера, Лекуэнтра, Паниса, Барраса или Дюбуа-Крансе, всей дантонистской клики; так ведь нет, подавай ему Дюваля, Одуэна, Леонара Бурдона, Бадье, Булана! Невозможно согласиться!» Примирение становилось невозможно; надо было идти напролом и принять борьбу. Однако ни один из противников Робеспьера не посмел бы взять на себя почин в этом деле. Члены комитетов ждали от него обличения; обреченные на гибель монтаньяры ждали, чтобы он потребовал их голов, все хотели не нападать, а обороняться – и были правы. Гораздо лучше было дать Робеспьеру начать сражение и скомпрометировать себя в глазах Конвента своими кровожадными требованиями. Тогда они сразу становились людьми, защищающими свою жизнь и даже жизнь других, так как нельзя было предвидеть пределов убийств, если дозволить еще хоть одно.