Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Лион был объявлен не находящимся в состоянии мятежа; городу возвратили имя; разрушение зданий прекратилось; были ввезены товары, задержанные окрестными общинами; городские торговцы не нуждались более в свидетельствах о благонадежности, чтобы принимать или отправлять товары, и торговые обороты опять начали расти. Члены народной комиссии города Бордо и их приверженцы, то есть все почти бордосские негоцианты, находились вне закона; декрет, изданный против них, также отменили. Предполагалось воздвигнуть в Кане позорную колонну в память федерализма: было решено не воздвигать таковой. Седану разрешили изготовлять сукна всех сортов.

Департаменты Нор, Па-де-Кале, Эна и Сомма были освобождены от поземельного налога на четыре года с условием опять заняться возделыванием льна и конопли.

Наконец, Конвент бросил взгляд и на злополучную Вандею. Депутаты Генц и Франкастель, генерал Тюрро и несколько других, исполнявших бесчеловечные декреты террора, были отозваны. Вимё был послан главнокомандующим в Вандею, а молодой Гош – в Бретань. Туда были отправлены также новые комиссары от Конвента с поручением выяснить на месте, нет ли возможности уговорить население принять амнистию и подготовить таким образом примирение края.

Вот каким всеобщим и быстрым являлся поворот в управлении. Обращая внимание на жертв всевозможных гонений, Конвент должен был вспомнить и о своих собственных членах. Из них семьдесят три человека уже более года содержались в Пор-Либр за то, что подписали протест 31 мая. Они написали Конвенту письмо, в котором просили суда. Все уцелевшие члены правой стороны поднялись по этому вопросу, относившемуся прямо к безопасности подачи голосов, и потребовали освобождения своих товарищей и возвращения им звания и прав депутатов. Опять начался один из тех бурных и бесконечных споров, которые непременно возникали, лишь только затрагивалось прошлое. «Так вы хотите заявить порицание 31 мая?! – восклицали монтаньяры. – Заклеймить этот день, который вы доселе провозглашали славным и спасительным? Хотите опять поставить на ноги оппозицию, которая чуть не погубила Республику? Хотите опять ввести в обиход федерализм!» Термидорианцы находились в затруднительном положении и, чтобы отсрочить решение, Конвент приказал подготовить о семидесяти трех доклад.

Всякой реакции свойственно не только стараться исправить совершенное зло, но и непременно требовать мщения. Ежедневно требовали предания суду Лебона и Фукье-Тенвиля (о суде над Бийо, Колло, Барером, Вадье, Амаром, Буланом и членами прежних комитетов, как известно, речь шла уже давно). Нантские потопления, до сих пор остававшиеся неизвестными, наконец открылись. Сто тридцать жителей Нанта, отправленных в Париж, в Революционный трибунал, прибыли туда лишь после 9 термидора. Они не только были оправданы, но все их разоблачения о бедствиях родного города были выслушаны благосклонно. Общественное негодование оказалось так велико, что членов революционного комитета в Нанте пришлось вытребовать в Париж. Процесс их вывел на свет все ужасы, свойственные междоусобной войне. В Париже, вдали от театра войны, не постигали, как ярость могла быть доведена до таких пределов. У обвиненных имелось только одно оправдание, и они отвечали им на всё: у ворот была Вандея, а в городе царили приказы депутата Каррье.

По мере того как продвигалось следствие, обвиняемые всё сильнее восставали против Каррье и требовали, чтобы он разделил их участь и сам отдал отчет в действиях, совершенных по его приказу. Общество единодушно требовало ареста Каррье и его появления перед Революционным трибуналом.

Конвенту необходимо было на что-нибудь решиться. Монтаньяры спрашивали, уж не намерен ли он, засадив Лебона и Давида, многократно обвинив Бийо, Колло и Барера, подвергнуть преследованию заодно всех депутатов, бывших в командировках? Чтобы успокоить эти опасения, Конвент издал декрет, определявший формальности, соблюдаемые при судебном преследовании члена Конвента. Об этом декрете долго спорили с величайшим обоюдным ожесточением. Монтаньяры хотели сделать эти формальности как можно более сложными. Так называемые реакционеры, напротив, хотели упростить их, чтобы сделать более верным и быстрым наказание некоторых депутатов проконсулов. Наконец решили вот что: каждый донос или обвинение отсылать трем комитетам – общественного спасения, общественной безопасности и законодательства – для решения вопроса о том, имеется ли достаточный повод к следствию. В случае утвердительного решения назначать по жребию комиссию из двадцати одного члена для составления доклада. А уже по этому докладу и защите обвиненного депутата решать, имеются ли достаточные основания для судебного обвинения, и отправлять депутата под суд.

Тотчас по издании этого декрета все три комитета объявили, что имеются достаточные основания для начала следствия против Каррье. Комиссия из двадцати одного члена была составлена, забрала все документы по делу, потребовала Каррье и приступила к следствию. Судя по тому, что происходило в революционном трибунале, и по общему ознакомлению с фактами, участь его не подлежала сомнению. Монтаньяры, хоть и не оправдывали злодеяний Каррье, однако уверяли, что Каррье преследуют вовсе не для того, чтобы наказать за злодеяния, а чтобы открыть целый ряд мщений против людей, энергия которых спасла Францию. Их противники, напротив, каждый день слыша жалобы членов революционного комитета, настойчиво требовавших появления Каррье, и негодуя на медленность, с какою действовала Комиссия двадцати одного, говорили, что его хотят спасти. Комитет общественной безопасности, опасаясь бегства, окружил Каррье полицейскими агентами, которые не теряли его из виду.

Но Каррье не помышлял о бегстве. Несколько революционеров тайно предлагали ему уйти, но он не решился – не хватило смелости; он, казалось, был ошеломлен и оцепенел от общей к нему ненависти. Однажды он заметил, что за ним следят, остановился перед одним из агентов, спросил, почему тот ходит за ним по пятам, и прицелился было в него из пистолета. Последовала схватка, прибежала вооруженная стража; Каррье был схвачен и посажен под домашний арест. Это происшествие вызвало большое волнение в обществе и горячие жалобы со стороны якобинцев. Они кричали, что в лице Каррье совершено покушение на национальное представительство, и потребовали у Комитета общественной безопасности объяснений. Комитет рассказал, как было дело, и хотя подвергся порицанию, однако по крайней мере получил случай доказать, что не имел намерения потакать бегству Каррье.

Наконец Комиссия двадцати одного прочла свой доклад и заключила: необходимо предать Каррье Революционному трибуналу. Он едва пытался защищаться: свалил все жестокости на крайнее озлобление, произведенное междоусобной войной, на необходимость запугать Вандею, наконец, на импульс, данный Комитетом общественного спасения; он не смел прямо сослаться на комитет в оправдание потоплений, но приписывал ему то вдохновение лютой энергии, которое увлекло многих комиссаров. Тут опять возникали опасные вопросы, не раз уже затрагиваемые; опять грозили споры об участии в неистовствах революции каждого. Комиссары могли сваливать на комитеты, комитеты – на Конвент, Конвент – на Францию. Это вдохновение, которое породило столько ужасных, но столько и великих дел, было общим, а главное – было вызвано беспримерным положением. «Все здесь виновны! – воскликнул однажды Каррье в порыве отчаяния. – Все, до колокольчика президента!»