Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Эмигрантов, в таком избытке водившихся при европейских дворах, очень мало оставалось в Вандее, Бретани и везде, где велась эта тяжкая междоусобная война. Они с большим презрением относились к такого рода службе. Поэтому, за неимением людей, Пюизе и взял к себе этого авантюриста, который присвоил себе титул барона: жена его получила в наследство в Бургундии небольшое поместье с этим названием. Дезото становился попеременно горячим революционером, офицером у Буйе, рыцарем кинжала, наконец, сделался эмигрантом. Это был какой-то бесноватый, говоривший с неимоверной живостью и способный к неожиданным переходам. И такого-то человека Пюизе оставил в Бретани вместо себя.

Он позаботился устроить сообщение через остров Джерси. Но поездка его затягивалась, письма часто не доходили, а Комартен никак не мог его заменить и с толком поддерживать в партизанах бодрость. Вожди приходили в нетерпение или в уныние, видя, как ненависть и злоба, обезоруженные милосердием Конвента, таяли вокруг них и способы ведения междоусобной войны расползались прямо в их руках. Да и присутствие такого военного начальника, как Гош, не означало для них ничего отрадного. Итак, Бретань, хоть и менее изнуренная, чем Вандея, была столь же расположена принять мир, который ей искусно бы предложили.

Канкло и Гош оба были вполне способны привести это дело к благополучному исходу. Мы уже видели, как Канкло поступал в первую Вандейскую войну. Он оставил во всем крае воспоминания о себе как о человеке крайне искусном и умеренном. Армия, которую ему дали, была значительно ослаблена подкреплениями, беспрестанно посылаемыми от нее на Рейн и в Пиренеи, да еще совершенно расстроилась от столь долгого пребывания в одних и тех же местах. По милости беспорядка, неизбежного в междоусобной войне, солдаты отвыкли от дисциплины; начались грабежи, пьянство, бесчинства, болезни. Это уже второй раз случалось с армией с начала пагубной войны. Из 46 тысяч человек, составлявших ее, от 15 до 18 тысяч лежали по лазаретам и госпиталям. Остальные 30 тысяч были плохо вооружены, и половина их находилась в крепостях; следовательно, едва 15 тысяч оставались в распоряжении главнокомандующего.

Канкло потребовал еще 14 тысяч из Брестской армии и 6 из Шербурской. С этим подкреплением он удвоил посты, вновь захватил лагерь Ла Сореньер близ Нанта, недавно отнятый у республиканцев Шареттом, и со значительными силами двинулся на речку Лейон, образовавшую оборонительную линию Стоффле в Верхнем Анжу. Внушительно расположившись, он начал распространять декреты и прокламацию Конвента и разослал по всему краю эмиссаров.

Гош, привыкший к большой войне, одаренный блестящими качествами, с истинным отчаянием увидел себя обреченным на междоусобную войну, где не было места ни благородным чувствам, ни стратегическим комбинациям, ни славе. Он сначала просил послать вместо себя другого, но скоро покорился необходимости служить отечеству в должности неприятной и ничтожной для его талантов и был награжден за эту покорность, найдя на том самом театре войны, который ему так хотелось оставить, случай пустить в ход способности не только военачальника, но и государственного человека. Его армия совсем ослабела, у него осталось едва 40 тысяч человек худо организованного войска, а обширный край, пересеченный горами и лесами, имел более 350 лье одной береговой линии от Шербура до Бреста. Гошу обещали прислать еще 12 тысяч человек с севера. Он просил солдат, привычных к дисциплине, и немедленно принялся отучать своих от привычек, приобретенных ими в междоусобной войне.

«Нужно, – говорил он, – ставить во главе наших колонн дисциплинированных людей, которые могли бы выказывать не только храбрость, но и умеренность, и служить столько же посредниками, столько солдатами». Гош разбил свое войско на множество маленьких лагерей и наказал солдатам ходить по окрестностям группами по сорок или по пятьдесят человек, стараться лучше познакомиться с местностью, привыкать к этой партизанской войне, делать всё, чтобы перехитрить шуанов, разговаривать с поселянами, сближаться с ними, успокаивать их, заручаться их дружбой и даже содействием. «Не будем забывать, – писал он одному из своих офицеров, – что политика должна в значительной степени влиять на эту войну. Будем применять попеременно гуманность, доблесть, честность, силу, хитрость и постоянно сохранять достоинство, подобающее республиканцам».

За короткое время армия приняла другой вид, сменила настроение, и порядок, необходимый для примирения края, был восстановлен. Строгость Гоша к солдатам, однако, мешалась со снисходительностью, и он однажды написал следующие прекрасные слова одному из своих офицеров, который горько жаловался ему на некоторые случаи пьянства: «Э, мой друг, если бы солдаты были философами, он не стали бы драться… Будем исправлять пьяниц, только когда пьянство заставляет их изменять своим обязанностям».

Гош составил себе вполне верные взгляды на край и способы его примирения. «Этим крестьянам нужны священники, – писал он. – Пускай их! Многие сильно пострадали и вздыхают о земледельческой жизни; надо дать им кое-какую подмогу для обзаведения новым хозяйством. Что же касается тех, у кого война обратилась в привычку, их невозможно возвратить на родину: праздностью и неугомонностью они постоянно поддерживали бы смуты. Из этих людей надо образовать легионы и причислить их к армиям Республики. Из них выйдут отличнейшие авангардные солдаты. Их ненависть к коалиции, не оказавшей им никакой помощи, ручается нам за их верность. К тому же, не всё ли им равно, за что и за кого драться? Только бы была война».

Декреты Конвента, распространенные в больших количествах в Вандее и Бретани, освобождение подозрительных в Нанте и Ренне, помилование вдовы Боншана особым декретом, отменявшим произнесенный над нею смертный приговор; отмена всех не совершенных еще казней; свобода, дарованная вероисповеданию; запрет на опустошение церквей; освобождение арестованных священников; наконец, казнь Каррье и его сообщников, – все эти факты начали производить ожидаемое действие как в Вандее, так и в Бретани, и склоняли жителей воспользоваться общей амнистией, обещанной вождям и солдатам. По мере того как утихала ненависть, слабело мужество. Представители, бывшие комиссарами в Нанте, повидались с сестрой Шаретта и передали ему через нее декрет Конвента.

Шаретту приходилось в эту минуту из рук вон плохо. Хоть и одаренный беспримерным упорством, он не мог обойтись без надежды, надежды же он ниоткуда не видел. Веронский двор, при котором он пользовался таким уважением, ничего не делал. Регент написал Шаретту письмо, в котором назначал его наместником и называл вторым основателем монархии. Но это письмо, которое могло бы по крайней мере польстить его тщеславию, хоть и было вверено парижским агентам, до Шаретта не дошло. Он в первый раз попросил помощи у Англии и послал в Лондон своего молодого адъютанта, но пока не имел о нем известий. Итак – ни слова благодарности, ни поощрения ни от принцев, ради которых он жертвовал собою, ни от держав, политику которых поддерживал. Шаретт согласился на свидание с Канкло и представителями народа.