Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Максимум, стало быть, ввергает торговца, мануфактурщика, сельского хозяина в неизбежный убыток, вследствие чего они не захотят покориться ему. Одни бросят свои лавки и заводы, другие станут зарывать свой хлеб в зерне или будут кормить им домашнюю птицу и свиней, торговля которыми доставит им больше выгод. Так или иначе, для того чтобы рынки стояли не пустыми, цены должны быть свободными, потому что никто никогда не согласится работать себе в убыток. Да и наконец, доказывали противники революционной системы, максимум никогда толком не соблюдался. Кто хотел покупать, тот платил по реальным, а не по легальным ценам. Значит, весь вопрос сводится к следующему: платить дорого или не получать ничего. Напрасно думают заменить добровольную промышленность и торговлю реквизициями, то есть действиями правительства. Торгующее правительство – это чудовищный абсурд. Комиссия продовольствия, устраивающая столько шума из-за своих операций, – известно ли, сколько она ввезла хлеба из-за границы? Столько, сколько требуется, чтобы прокормить Францию в течение пяти дней! Следовательно, необходимо вернуться к индивидуальной деятельности, к свободной торговле и на нее одну положиться. Когда максимум отменят вовсе, когда торговец сумеет вернуть деньги, затраченные на фрахтование и страхование, и получать процент с капитала и справедливый доход, тогда он выпишет продукты из всех точек земного шара. Большие общины, которые, подобно Парижу, продовольствуются за счет государства, в особенности не в состоянии прибегать к торговле, и погибнут с голода, если им не будет возвращена свобода.

В принципе, все эти рассуждения были совершенно верны. Тем не менее внезапный переход от принудительной торговли к свободной не мог не быть опасным в минуту такого сильного кризиса. Пока частная промышленность не встрепенулась и рынки еще не наполнились вследствие свободы цен, предстояла страшная дороговизна. Это было несущественное неудобство относительно всех товаров не первой необходимости, и неудобство лишь временное, так как конкуренция скоро опять сбила бы цены, но как должно было отозваться это переходное состояние на предметах ежедневного потребления? До того, как право продавать хлеб по свободным ценам заставит отправить суда в Крым, Польшу, в Африку или Америку и с помощью конкуренции принудит поселян продавать свой хлеб, – как прожить городскому населению без максимума и реквизиций? Некачественный хлеб, добываемый с невероятными сложностями, всё же был лучше безусловного голода. Конечно, надо было выпутаться из этой принудительной системы как можно скорее, но с большой осторожностью и без глупой торопливости.

Что касается упреков, с которыми Буасси д’Англа обращался к комиссии продовольствия, они были несправедливы и даже просто смешны. «Ввезенный ею хлеб, – говорил он, – прокормил бы Францию всего пять дней». Во-первых, комиссия оспаривала этот расчет, но не в том дело. Стоит только представить себе отчаяние страны, лишенной хлеба в продолжение целых пяти дней! Если бы это лишение хотя бы было распределено ровно, оно могло бы не быть смертельно; но в то время как деревни изобиловали бы хлебом, большие города, и в особенности столица, оставались бы без него не пять дней, а десять, двадцать, пятьдесят, и страшно подумать, что в результате могло бы произойти. К тому же комиссия продовольствия под руководством Робера Ленде не ограничивалась ввозом хлеба из-за границы, а перевозила хлеб, фураж, товары, имевшиеся во Франции, из деревень к границам или в большие общины, а торговля, запуганная войной и террором, никогда бы этого сама не сделала. Тут следовало вступиться воле правительства, и эта воля, необычайно энергичная, заслуживала благодарности и удивления Франции, вопреки крикам мелких людишек, которые в пору опасности, грозившей отечеству, умели только прятаться.

В порыве увлечения Конвент отменил максимум и реквизиции, предал суду Бийо, Колло и Барера; так что вопрос был решен в некотором роде приступом. Однако он сохранил еще некоторые остатки системы реквизиций. Те из них, которые имели целью продовольствование больших общин, просуществовали еще месяц. Правительству оставлялось право брать продукты самовластно, платя за них по рыночным ценам. Комиссия лишилась части своего титула: она стала называться комиссией продовольствия, а не «торговли и продовольствия». Число ее директоров сократили до трех, а служащих по ее ведомству – от десяти тысяч до нескольких сотен человек. Подрядная система заменила казенную, и Конвент мимоходом восстал против Паша из-за созданного им комитета рынков. Извоз тоже был сдан подрядчикам. Оружейный завод в Париже, оказавший громадные, но дорогостоящие услуги, был распущен. Изготовление оружия было также поручено подрядчикам. Рабочие, предвидя, что будут получать меньше платы, некоторое время роптали, даже грозились взбунтоваться, подстрекаемые якобинцами, но их умиротворили и отослали в их общины.

Вопрос о секвестре, сначала отложенный из опасения, что восстановлением свободного обращения ценных бумаг будут снова открыты источники для содержания эмиграции и опять возникнет биржевая игра иностранными бумагами, – этот вопрос был снова поднят и на этот раз решен в пользу свободы торговли. Секвестр был снят. Иностранным негоциантам возвратили секвестрованные ценные бумаги, даже рискуя тем, что с французами так же поступить не удастся. Наконец, восстановили и свободное обращение звонкой монеты. Оно было прекращено с целью помешать эмигрантам вывозить металлические деньги из Франции, а теперь разрешалось на том основании, что торговля сделается невозможной, если не позволить оплату золотом и серебром покупок, сделанных за границей. К тому же полагалось, что металлические деньги спрятаны и не показываются по милости денег бумажных и что возможность платить за границей заставит их опять войти в обращение.

Кроме того, были приняты предосторожности, довольно, впрочем, несерьезные, чтобы эти деньги не потекли в руки эмигрантов: каждый, кто вывозил сумму звонкой монетой, обязывался ввести товаров на равнозначную сумму.

Наконец, Конвент занялся трудным вопросом об ассигнациях. В действительном обращении их находилось около 7 миллиардов и 5–6 миллионов; в кассах их оставалось на 5–6 миллионов, следовательно, изготовлено их было на 8 миллиардов. Залога имугцествами – лесами, землями, усадьбами, домами, движимым имуществом и пр. – оставалось еще на 15 миллиардов. Следовательно, залога было более чем достаточно. Между тем ассигнация теряла девять десятых или одиннадцать двенадцатых своей ценности, смотря по тому, на какие предметы менялась. Итак, государство, получавшее налоги ассигнациями, гражданин, живущий рентой, служащий, собственник домов или земель, кредитор, давший свой капитал под проценты, словом, каждый, кто имел дело с бумажными деньгами, подвергался громадному убытку. Камбон предложил увеличить жалованья и рентный доход. Это предложение, после жаркого спора, пришлось принять хотя бы для служащих, которым буквально не на что было жить. Но это было ничтожное средство против ужасающего зла: это значило дать облегчение одному разряду людей из тысячи. Чтобы помочь всем, надо было восстановить правильное соотношение валют – но как этого достигнуть?