Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Робер Ленде первым попросил слова. Все догадались, что этот безукоризненный человек, которого никто не смел обвинить наравне с прочими членами Комитета общественного спасения, собирается защищать своих бывших товарищей. С его стороны это было в высшей степени великодушно, потому что он еще больше, нежели Карно и Приёр из Кот-д’Ора, оставался чужд политических мер бывшего комитета. Ленде согласился заняться продовольствием и перевозкой припасов с единственным условием оставаться в стороне от всех операций своих товарищей, никогда не участвовать в их совещаниях и даже занять со своими служащими особое помещение. Он отказывался от солидарности до возникновения опасности, но когда опасность возникла, имел благородство потребовать своей доли ответственности.

Все были уверены, что этому примеру последуют и Карно с Приёром. Поэтому на правой стороне возвысились несколько голосов разом, чтобы устранить Робера Ленде:

– Слово принадлежит подсудимым. Они должны говорить прежде своих обвинителей и своих защитников.

– Вчера, – сказал Бурдон, депутат Уазы, – был составлен заговор с целью спасти подсудимых, сегодня прибегают к другим средствам: обращаются к совести честных людей, которых обвинение разлучило с товарищами; их уговаривают присоединиться к виновным, чтобы замедлить ход правосудия новыми препятствиями.

Робер Ленде ответил, что предстоит судить действия всего правительства; что он был членом этого правительства и, следовательно, не может согласиться, чтобы его отделяли от товарищей, и требует своей доли ответственности. Трудно устоять против истинного мужества и благородства. Роберу Ленде было дано слово. Он весьма пространно описал громадные труды Комитета общественного спасения; доказал его энергичность, предусмотрительность, высокие заслуги и дал почувствовать, что только возбуждение, произведенное борьбой, стало причиной излишеств, в которых укорялись члены тогдашнего правительства.

Эта речь, длившаяся шесть часов, не обошлась без многих перерывов. Неблагодарные, уже забыв про заслуги людей, обвиняемых ныне, находили это изложение слишком длинным. Некоторые депутаты дошли до непристойности, заметив, что эту речь надо напечатать на деньги Ленде, потому что печать ее обойдется Республике слишком дорого. Жирондисты возмутились, когда Ленде заговорил о федералистском восстании и бедствиях, причиной которых оно стало. Каждая партия осталась чем-нибудь недовольна.

Наконец, заседание было отсрочено до следующего дня, и собрание разошлось, давая себе слово не терпеть более таких длинных заявлений в пользу подсудимых. Однако Карно и Приёр, депутат Кот-д’Ора, хотели говорить в свою очередь; они тоже жаждали, подобно Ленде, великодушно помочь товарищам и, в то же время, оправдаться от множества обвинений, которые не могли пасть на Бийо, Колло и Барера, не ложась и на их плечи, так как подписи их находились на приказах, всего более вменяемых в вину подсудимым.

Нельзя было иначе как с уважением и некоторой почтительностью слушать Карно, слава которого гремела всюду, о котором говорили во Франции и во всей Европе, который был известен своим мужественным сопротивлением Робеспьеру и Сен-Жюсту. Ему было дано слово.

«Мне подобает, – сказал Карно, – именно мне, оправдать Комитет общественного спасения. Мне, который первым дерзнул открыто нападать на Робеспьера и Сен-Жюста». Он мог бы прибавить: «в то время как вы преклонялись перед малейшим их приказанием и раболепно отдавали им головы, которые они требовали от вас». Карно прежде всего разъяснил, каким образом подписи его и его товарищей оказывались под самыми кровавыми приказами. «Заваленные гигантскими заботами, – сказал он, – решая каждый день от трех до четырех сотен дел, часто не имея времени отлучиться, чтобы поесть, мы договорились подписывать друг у друга на веру. Мы подписывали множество бумаг, не читая их. Я подписывал приказы о предании суду, а мои товарищи подписывали приказы о передвижении войск и планы атак, и мы не имели времени объясниться. Громадность и неотложность возложенного на нас дела потребовала этой диктатуры каждого по своей части, и каждый пользовался ею со взаимного согласия всех. Никогда без этого нам не переделать всей работы. Приказ об аресте одного из моих ценных соратников по военному ведомству, за который я открыто напал на Сен-Жюста и Робеспьера и назвал их узурпаторами, этот приказ я сам подписал, не зная, что подписываю. Поэтому наша подпись ничего не доказывает и отнюдь не может сделаться уликой».

Затем Карно стал тщательно оправдывать своих обвиненных товарищей. Признавая, – хотя формально этого не говоря, – что они принадлежали к числу страстных и свирепых членов комитета, он однако утверждал, что они одними из первых восстали против триумвирата и неукротимый характер Бийо был самым главным препятствием, какое Робеспьер встречал на своем пути.

Приёр, депутат Кот-д’Ора, оказавший не меньшие услуги и подписывавший те же бумаги, повторил заявление Карно и требовал, подобно ему и Ленде, свою долю ответственности, лежавшей на подсудимых.

Это снова погрузило Конвент в безвыходный спор уже несколько раз начинавшийся и кончавшийся не чем иным, как только страшным смятением. Этот пример, который подавали три человека, пользовавшиеся всеобщим уважением и теперь объявлявшие себя солидарными с прежним правительством, – не должен ли был этот пример заставить Конвент одуматься? Не означал ли он, что так или иначе все были сообщниками прежних комитетов и что всему Конвенту, собственно говоря, следовало сесть на скамью подсудимых, подобно

Ленде, Карно и Приёру? В самом деле, ведь Конвент решился напасть на тиранов только после этих трех людей, которых он теперь собирался наказать в качестве их сообщников; что же касается их ошибок и страстей, то Конвент их вполне разделял. А если нет, то был еще виновнее их, потому что терпел и одобрял излишества, к которым привели эти страсти.

По этим причинам прения, происходившие 24-го, 25-го и 26 марта, представили ужасающую сумятицу. Каждую минуту имя нового члена оказывалось скомпрометированным. Он требовал, чтобы ему дали оправдаться, в свою очередь, винил других, и со всех сторон завязывались бесконечные и опасные препирательства. Тогда декретом было положено, что говорить разрешается только подсудимым и членам комиссии, для разбора фактов по статьям, посторонним же депутатам воспрещено оправдываться, если их имена и примешивались к делу. Но этот декрет ничем не помог; прения ежеминутно опять делались общими, и не было приведено ни одного проступка, которого одни не сваливали бы на других со страшной злобой и неистовством.