Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Изабо от имени комитетов описал всё происшедшее за день. Он доложил, что депутат Оги, которому поручили обойти кварталы Парижа, был остановлен бунтовщиками и ранен, что Пеньер, посланный ему на выручку, ранен тоже. На этот рассказ собрание отвечает криками негодования и требует мщения. Изабо предлагает заявить, что в этот день была нарушена свобода прений Конвента, и снарядить следствие против зачинщиков этого покушения. Монтаньяры, предвидя, как им будет отмщено за неудавшуюся попытку, ропотом отвечают на это предложение.

Три четверти собрания встают и требуют голосования. Со всех сторон говорят, что это повтор 20 июня, что сегодня было осуществлено вторжение в залу Конвента, как 20 июня вторглись в королевский дворец, и что если Конвент не поступит в этом случае строго, то скоро доживет до повтора и 10 августа. Сержан, член Горы, пытается приписать это движение фельянам, таким людям, как братья Ламеты и Дюпор, которые даже из Лондона якобы стараются толкать патриотов к неосторожным крайностям. Ему отвечают, что он просто бредит.

Тибодо, который во время этой сцены выходил из залы, негодуя на совершенное против него нападение, поспешно всходит на кафедру. «Вот оно где, меньшинство, вечно затевающее заговоры, – говорит он, указывая на левую сторону. – Я заявляю, что отлучался на целых четыре часа, потому что уже не видел здесь национального представительства. Теперь я вернулся и поддерживаю предлагаемый проект декрета. Время слабости прошло: именно слабость национального представительства всегда подвергала его опасности и поощряла преступные крамолы. Спасение отечества ныне в ваших руках: вы погубите его, если будете слабы!»

Декрет принимается среди рукоплесканий, и со всех сторон поднимаются гнев и желание мщения, обыкновенно вызываемые воспоминанием о только что избегнутой опасности. Андре Дюмон, занимавший президентское кресло во время всей этой бурной сцены, бросается к кафедре; он напоминает, что Шаль и Шудье, указывая прямо на него, заявили, что в президентском кресле восседает роялизм; что Фуссдуар накануне, на заседании одной из групп, предложил отнять оружие у гвардии. Фуссдуар это опровергает, множество депутатов уверяют, однако, что сами слышали его слова. «А впрочем, – продолжает Дюмон, – я презираю врагов, которые хотели направить кинжалы против меня; если уж разить – то вождей. Сегодня хотели спасти всяких Бийо, Колло и Барера, я не предложу вам казнить их, потому что суда над ними еще не было, а время убийств прошло, но выслать их с территории, которую они заражают и волнуют бунтами, – необходимо. Я предлагаю вам теперь же, этой ночью, отправить в ссылку четырех подсудимых, дело которых вы разбираете уже несколько дней». Это предложение принимается горячими рукоплесканиями. Члены Горы требуют поименной переклички, многие из них подходят к столу и подписывают свое требование. «Это, – говорит Бурдон, – последнее усилие меньшинства, измена которого разбита. Предлагаю вам, кроме того, арестовать Шудье, Шаля и Фуссдуара». Оба предложения утверждаются.

Таким образом длинный процесс Бийо, Колло, Барера и Бадье кончается ссылкой, Шудье, Шаль и Фуссдуар попадают под арест. Этого мало. Читатели не забыли, что Юге говорил толпе, насильно ворвавшейся в залу, «Народ, не отступайся от своих прав!», что Леонар Бурдон председательствовал в народном обществе улицы Вертбуа и своими разглагольствованиями подстрекал его к восстанию; что Дюгем открыто поощрял народ к бунту и что в предыдущие дни его видели в кофейне Пайена, где он пил с главными интриганами сторонников террора, уговаривая их начать восстание. Вследствие всего этого декретом положено было арестовать также Юге, Леонара Бурдона и Дюгема.

Были тут же сделаны доносы и на многих других, в том числе на Амара, самого ненавистного из членов прежнего Комитета общественной безопасности, считавшегося самым опасным из монтаньяров. Конвент повелевает арестовать и его. Чтобы удалить из Парижа этих вождей мнимого заговора, некоторые члены требуют, чтобы арестованных содержали в крепости Гам. Тотчас же издается декрет, и постановляется отвезти их туда немедленно. Затем предлагают объявить столицу на осадном положении до тех пор, пока опасность не минует окончательно. Генерал Пишегрю в эту минуту находился в Париже, во всем блеске своей славы. Его назначили начальником жандармов на всё ближайшее время; к нему присоединили депутатов Барраса и Мерлена из Тионвиля. Было шесть часов утра 2 апреля (13 жерминаля), когда собрание, измученное, разошлось, совершенно успокоившись после принятия всех необходимых мер.

Комитеты приступили к немедленному исполнению изданных декретов. В то же утро посадили в кареты четырех депутатов, приговоренных к ссылке, несмотря на то, что один из них, а именно Барер, был очень болен, и направили их в Брест. С той же поспешностью отправили семерых арестованных депутатов в крепость Гам. Кареты должны были проехать Елисейскими Полями; патриоты это знали и толпой туда отправились, чтобы остановить конвой. Когда показались кареты с жандармами, вокруг них образовалась большая толпа. Одни говорили, что это Конвент уезжает в Шалой и увозит с собой суммы из казначейства; другие, напротив, – что это едут депутаты-патриоты, несправедливо похищенные из Конвента. Народ разгоняет конвой и отвозит кареты в гражданский комитет секции Елисейских Полей.

В ту же минуту другое сборище бросается на гауптвахту, охранявшую заставу Звезды, завладевает пушками и нацеливает их на главную аллею. Начальник жандармов тщетно пытался вступить в переговоры с бунтовщиками: они на него нападают, и он вынужден бежать. Он спешит в квартал Гро Кайу просить подкрепления, но канониры грозят стрелять по нему, если он не уйдет. В эту минуту подходят несколько отрядов из других секций и несколько сотен молодых людей, гордившихся тем, что ими командует такой знаменитый полководец. Бунтовщики стреляют из двух пушек и открывают довольно оживленный ружейный огонь. Раффе, командовавший в этот день секциями, был ранен выстрелом в упор, да и сам Пишегрю подвергся большим опасностям. Однако его присутствие и уверенность, которую он внушил всем, кем командовал, решили дело в пользу закона. Бунтовщики были обращены в бегство, и кареты продолжали путь свой беспрепятственно.

Оставалось разогнать сборище секции Кенз-Вен, к которому присоединилось еще другое, занявшее собор Парижской Богоматери. Там бунтовщики составили собрание и обсуждали план нового восстания. Пишегрю сам туда отправился, заставил всех выйти из залы и окончательно восстановил порядок и спокойствие в секции.

На другой день он явился в Конвент с докладом о том, что все декреты исполнены. Единодушные рукоплескания встретили завоевателя Голландии, оказавшего новую услугу своим присутствием в Париже. «Победитель тиранов, – ответил ему президент, – не мог не восторжествовать над крамольниками». Пишегрю принял братский поцелуй и приглашение присутствовать на заседании в качестве почетного гостя, после чего в течение нескольких часов сидел перед собранием и публикой, чьи взоры были всё время устремлены на него одного. Никто не думал доискиваться причин его успеха, в его подвигах никто не приписывал ничего счастливым случайностям; ослепленный результатом, каждый только дивился столь блестящей карьере.