Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 2 [litres]

Английские суда по конструкции своей были гораздо хуже французских; но громадное численное превосходство, отличные экипажи и искусство морских офицеров не допускали даже мысли о соперничестве.

Вооруженный всеми этими средствами, Питт предстал перед парламентом. Оппозиция в этом году увеличилась приблизительно на двадцать человек. Сторонники мира и Французской революции были оживленнее, чем когда-либо, и могли выступить против премьер-министра с серьезными доводами. Выражения, в которых Питт заставил говорить корону и говорил сам, отличались чрезвычайной ловкостью. Он признал, что Франция одержала неслыханные победы; но эти победы, сказал он, не только не должны лишить бодрости ее врагов, а напротив, внушить большое упорство и постоянство. Именно Англию Франция преследует вечно, стремится уничтожить ее конституцию, ее благоденствие; не будет ни разумно, ни благородно уступить столь опасной ненависти. Особенно в настоящую минуту, заметил он, было бы бедственной слабостью сложить оружие. Франция, имея уже только двух противников – Австрию и Германскую империю, – разобьет их вконец; тогда, следуя своей вековой ненависти, она ринется на Англию, которая, оставшись одна, должна будет выдержать страшный натиск. Поэтому надлежит воспользоваться моментом, когда несколько держав еще продолжают борьбу, чтобы общими силами напасть на общего врага, заставить Францию возвратиться в свои прежние границы, отнять у нее Голландию и Нидерланды, запереть в ее границах и ее армии, и ее торговлю, и ее пагубные принципы.

Притом нужно еще только усилие, одно усилие, чтобы подавить ее. Франция победила, это правда. Но как? Истощая последние свои силы, применяя варварские средства, которые перестали действовать вследствие своей крайней насильственное™. Максимум, реквизиции, ассигнации, террор – все эти инструменты сломались прямо в руках правителей Франции. Все эти правители сами погибли за то, что решили победить такой ценой.

К тому же, даже если не брать в расчет эти соображения, внушаемые честью, заботой о своей безопасности, здравой политикой, то мир все-таки невозможен. Французские демагоги откажутся от него с той лютой гордостью, которую они выказывали, еще не одержав побед. Да и с кем вести переговоры? Где искать правительство в этой путанице кровавых интриг фракций, одна другую толкающих к власти и так же скоро исчезающих? Как надеяться на прочные условия, имея дело с такими мимолетными хранителями всегда кем-нибудь да оспариваемой власти?

Следовательно, вступать в переговоры неблагородно, неразумно, невозможно. Англия еще обладает громадными средствами, чтобы продолжать эту войну, справедливую и необходимую. Так Питт назвал войну с самого начала и всячески старался сохранить это название. Очевидно, что в числе этих парламентских доводов он не мог привести своих настоящих побуждений – не мог сказать, какими макиавеллистскими путями намерен вести Англию к высшему могуществу: в таком честолюбии никто не признается перед лицом мира.

Оппозиция возражала победоносно. «В прошедшую сессию, – говорили Фокс и Шеридан, – у нас требовали всего одной кампании; у нас в руках уже были несколько крепостей, оставалось весной выступить из них, чтобы уничтожить неприятеля. Однако полюбуйтесь результатами! Французы завоевали Фландрию, Голландию, весь левый берег Рейна, кроме Майнца, часть Пьемонта, большую часть Каталонии, всю Наварру. Пусть поищут подобную кампанию в летописях Европы! Нам говорят, что они действительно взяли несколько крепостей: пусть-ка лучше укажут нам войну, в которой было взято столько крепостей в одну кампанию! Если французы одерживали такие победы, когда боролись против всей Европы, то чего можно ожидать от них, когда они будут иметь дело с одними только Австрией и Англией, потому что остальные державы или не в состоянии нас поддержать, или вступили в переговоры? Нам говорят, что французы истощены, что ассигнации – их единственное подспорье – потеряли всякую цену, что их нынешнее правительство уже не отличается прежней энергией. Но у американцев бумажные деньги потеряли до 90 % – однако они не проиграли дела. Это же правительство, когда оно было энергичным, называли варварским; ныне, когда оно стало гуманно и умеренно, его называют бессильным. Нам говорят о наших богатствах, о наших громадных капиталах, однако народ умирает с голоду, не может купить ни хлеба, ни мяса и требует мира в один голос. Эти чудесные богатства, создающиеся как бы волшебством, – действительны ли они? Создаются ли сокровища из бумаги? Под всеми этими финансовыми системами кроется какая-то страшная ошибка, какая-то ужасающая бездна, которая в свое время вдруг разверзнется.

Мы отдаем наши богатства европейским державам; мы уже щедро наделили ими Пьемонт, Пруссию, теперь еще собираемся наделить ими Австрию. Кто поручится нам в том, что эта держава лучше Пруссии сдержит свои обязательства? Кто поручится в том, что она не нарушит данного слова и не заключит мира, взяв наше золото? Мы возбуждаем гнусную междоусобную войну; мы вооружаем людей против их отечества; а между тем, к стыду нашему, эти люди, признав свою ошибку и мудрость своего нового правительства, покоряются ему и складывают оружие. Неужели мы станем вновь раздувать пепел Вандеи, чтобы опять устроить там ужасный пожар? Нам говорят о варварских принципах Франции: чем они хуже и вреднее для общества, чем наше поведение в мятежных провинциях?

Следовательно, все средства в этой войне – сомнительны или преступны. Мир, говорят нам, невозможен, Франция ненавидит Англию; но когда высказалось ее ожесточение против нас? Не тогда ли, когда мы обнаружили преступное намерение отнять у французов свободу, вмешаться в их выбор правительства, возбудить в их стране междоусобную войну? Мир, говорят, распространил бы заразу их принципов. Однако Швейцария, Швеция, Дания, Соединенные Штаты с ними в мире: разве их общественный строй разрушен? Мир, еще говорят нам, невозможен с правительством шатким и беспрестанно обновляемым. Однако Пруссия и Тоскана нашли, с кем вести переговоры, Швейцария, Швеция, Дания, Соединенные Штаты знают, с кем иметь дело, а для нас – вдруг – нет возможности никакого общения! Так надо было нам сказать с самого начала войны, что мир мы будем заключать не прежде, чем у наших врагов восстановится правительство известного рода, не раньше, чем будет низвергнута Республика, чем они примут те учреждения, которые нам будет благоугодно дать им».

Сквозь все эти основательные возражения и всё это красноречие Питт продолжал идти своей дорогой, ни на минуту не выдавая своих настоящих намерений, и добился того, чего хотел: займов, морского набора, приостановления действия Habeas Corpus. Полагаясь на свою казну, на 200 тысяч человек, обещанных Австрией, на отчаянную храбрость французских инсургентов, он решился предпринять новую кампанию, уверенный во владычестве по крайней мере на море, если бы даже победа на суше и осталась за восторженной нацией, против которой он вел борьбу.