Эугениуш Небельский - «Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке

В Тунке была одна главная улица, деревянные, из лиственницы или кедра, дома (сегодня застройка деревни по-прежнему деревянная) окружены заборами, рядом с домами – огороды и выгоны для скота, но иначе, чем в Польше – без деревьев и кустов.

«Дома в этой деревне некоторые вполне приличные, – вспоминал Наркевич, – стоят на расстоянии друг от друга, потому что при каждом огород, а при некоторых даже обширные выгоны, где зимуют на разбросанном сене скот и лошади, а стойл и коровников местные жители не знают». Имелась еще вторая улица (в той части деревни, которая называлась Россия), тогда нежилая, состоявшая примерно из сотни домов, которые власти выстроили, предполагая заселить их бывшими ссыльными, солдатами или бродягами, «но когда те из них сбежали, все эти домики опустели. Кто что мог и хотел, оттуда по забирал; один – двери, другой – окна, пол, кирпичи из печной кладки; даже доски с крыш ободрали», – писал Новаковский.

Над деревней возвышались две церкви: одна «красивая», каменная, принадлежавшая крестьянам, вторая – деревянная, казачья. Было также несколько «лавочек» «с товарами европейскими и китайскими». Деревянная Николаевская церковь стояла на краю деревни, на берегу Иркута, близ казачьей станицы, рядом находилось деревенское кладбище. Каменный храм возвышался посреди деревни («Покровская церковь» стоит в Тунке по сей день). Ксендз Станислав Матрась вспоминал, что в те времена священником в главной церкви был поп Павел, а в казачьей – какой-то «благочинный» (настоятель), которого сменил после его смерти Иоанн Попов, сын архиерея Амурской епархии.

Климат в Тунке и Тункинской долине был суровый, зимой морозы достигали сорока градусов, но не слишком докучали, поскольку при таких низких температурах отсутствовал ветер. В деревне «всегда мало снега и редко можно было ездить на санях […], хотя примерно в двадцати верстах его полно», – вспоминал ксендз Наркевич. Особенно в окрестных горах снега выпада ло много. После зимы быстро наступало жаркое лето, а после лета – долгая зима; весна и осень здесь очень короткие. «В мае морозы внезапно прекращаются и под действием солнечных лучей моментально вылезает трава; деревья тут же покрываются листвой – вот и лето без весны; почти так же внезапен переход от лета к зиме, без осени». «[…] весны тут почти нет, – писал в марте 1868 года другой священник, – сразу жара и лето. Оно быстро проходит – и вновь долгая зима. У нас [в Польше] иначе и лучше…» В тункинских степях бывали также «не ветры, а безумные смерчи, подхватывавшие все легкие предметы и уносившие по Туранской котловине в Монголию».

В среде светских сибирских ссыльных считалось, что, с точки зрения климата, Тунка – одно из лучших мест для поселения. Однако мало кто из священников с этим соглашался, полагая, что власти умышленно выбрали в Сибири самый страшный угол, чтобы усугубить их мучения. «Ничто, таким образом, не свидетельствует о том, что климат здесь здоровый, – характеризовал Тунку Новаковский. – Напротив, кожа у всех жителей увядшая, румянец на лице отсутствует, болезни (цинга, золотуха, скарлатина, перемежающаяся лихорадка, эпидемии тифа) не прекращаются, словом, все говорит о том, что поселение это, выросшее на месте прежнего озера, на заболоченных почвах, гнилое, а следовательно, и воздух здесь весьма нездоров». Затем он рассуждает о множестве озер, бездонных топях и болотных испарениях. «Среди огромных и страшных ущелий, сырой земли, тундры и вонючих болот лежит большая, раскинувшаяся по нескольким холмам, населенная дикими бурятами, злосчастная деревня Тунка», – писал в 1877 году в галицийской газете «Вядомосци Косцельне» («Костельные ведомости») товарищ Новаковского по Тунке, бернардинец Мелехович. Писалось это, конечно, с целью воздействовать на воображение читателя и возбудить в нем сострадание. Ксендз Миколай Куляшиньский из Люблинской епархии, который с любознательностью открывателя прошел часть долины, добравшись до границы с Монголией, рассказывал о целебных свойствах разбросанных по всей долине минеральных, в том числе теплых вод.

Первых священников – человек десять с небольшим – привезли в Тунку в последние недели 1865 года; в конце ноября их видел в иркутской тюрьме – «в сутанах и пиджаках, бритых и с усами» – только что прибывший ссыльный Аугуст Иваньский-старший, шляхтич с Украины. Следующие партии доставили в Тунку зимой и весной 1866 года. Это были духовные лица, сосланные на поселение или под надзор полиции. К концу марта их оказалось в деревне около тридцати человек, а в июне – около пятидесяти. В следующие месяцы наплыв духовных лиц приостановился из-за вспыхнувшего на южном Байкале восстания польских каторжников, но затем прибыли те, кто освобождался с каторги в рамках первой амнистии 16 апреля 1866 года. В последующие годы в Тунку отправляли, главным образом, бывших каторжников, освобождавшихся после двух амнистийных манифестов 1868 года. Их записывали в категорию «казенных крестьян».

В первую группу попал Кароль Новаковский, лицо светское, брат капуцина Вацлава Новаковского, художник, студент варшавской Школы изобразительных искусств, известный участник манифестаций в столице 1861 года, а в Сибири – один из главных заговорщиков, планировавших вооруженное восстание. Во время этапа в Сибирь братья поменялись именами. Более крепкий физически Вацлав взял на себя приговор каторжных работ и был отправлен в Усолье на Ангаре, а Кароль как «духовное лицо» сперва оказался в окрестностях Красноярска, а затем в Иркутске и в Тунке. Таким образом, в среде заговорщиков он мог действовать довольно свободно, переезжая с места на место по долгу пастырской службы. Весной 1866 года он жил в Култуке, занимаясь конспиративной деятельностью совместно с Нарцизом Целиньским, Леопольдом Эльяшевичем, Казимежем Арцимовичем и Эдвардом Вроньским и другими – решение о вооруженном бунте каторжников на Байкале было к тому моменту уже принято. В Тунке, среди духовенства – согласно материалам следственного дела – он должен был собрать финансовые средства на оружие, закупить его и отвезти в Култук заговорщикам. План абсолютно нереальный и невыполнимый хотя бы по той причине, что Новаковский с первого же дня пребывания в Тунке находился под строгим надзором полиции, а прибывавшие туда первые священники финансами не располагали. Насколько Кароль Новаковский ввел в курс дела тункинских духовных лиц, мы не знаем. Ясно, что повстанческие планы ксендзы не одобряли («светские решили восстание делать, сагитировав дурней – тех, что поактивнее», – прокомментировал это один из священников), о финансовой поддержке говорить не приходится, поскольку денег у тункинских изгнанников не было. Иркутские власти выследили Новаковского во время восстания.