Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

— У меня была сестра, которая всегда была первой ученицей в классе, в то время как я занимала примерно десятое место, — вспоминала Одетта. — Но когда зачитывали имена тех, кого приняли в среднюю школу, мое имя назвали, а имя моей сестры — нет. Потому что я была не такой блестящей ученицей и представляла меньшую угрозу.

— А потом был 73‑й, — продолжала Одетта. — Я уехала из дома, поступив в педагогический колледж в Сиангугу (на юго-западе страны). И однажды утром, когда мы завтракали перед тем, как пойти к мессе, были закрыты и заперты окна и двери. Потом парни из другого колледжа вошли в столовую и окружили столы. Меня затрясло. Помню, у меня во рту был кусок хлеба, и я никак не могла его проглотить. Там был парень с холма по соседству с моим домом, мы вместе ходили в начальную школу. И он сказал: «Ты, Одетта, сядь, мы знаем, что ты всегда была хуту». А потом подошел другой парень, дернул меня за волосы и сказал: «По твоим волосам видно, что ты тутси».

Волосы были одним из главных показателей для Джона Хеннинга Спика. Определяя местного князька как представителя хамитской «расы господ», Спик объявил его потомком рода, идущего «от Абиссинии и царя Давида, чьи волосы были такими же прямыми, как мои собственные», и князек, польщенный, ответил — мол, да, есть легенда, что его предки «некогда были наполовину белыми, наполовину черными, и волосы их на белой стороне были прямыми, а на черной курчавыми». Одетта не была ни высокой, ни особенно стройной и по «назальному индексу», пожалуй, сошла бы за среднюю руандийку. Однако наследие Спика обладало такой силой, что даже через сотню лет после того, как он застрелился в результате «несчастного случая на охоте», студентик в Руанде стал мучить Одетту из-за того, что ей нравилось зачесывать волосы назад, чтобы они спадали по спине мягкими волнами.

— И тогда, — продолжала она, — директор колледжа, бельгийка, сказала обо мне: «Да, вот эта, она тутси первой категории, забирайте ее». И нас исключили. В тот день никто не был убит. Некоторым девочкам плевали в лицо и заставляли ползать на коленях, а кое-кого избили. А потом мы ушли оттуда. Пешком.

ПО ВСЕЙ РУАНДЕ ИЗБИВАЛИ И ИСКЛЮЧАЛИ ИЗ УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ УЧАЩИХСЯ-ТУТСИ, И МНОГИЕ ИЗ НИХ, ДОБРАВШИСЬ ДО РОДНЫХ МЕСТ, ОБНАРУЖИВАЛИ, ЧТО ДОМА ИХ СГОРЕЛИ.В тот раз беду пробудили события в Бурунди, где политический ландшафт выглядел почти так же, как руандийский, если смотреть на него сквозь заляпанное кровью стекло: в Бурунди военный режим тутси захватил власть, и уже хуту пришел черед опасаться за свою жизнь. Весной 1972 г. часть бурундийских хуту попыталась восстать, но восстание было быстро подавлено. Затем во имя восстановления «мира и порядка» армия провела в масштабах всей страны истребительную кампанию против образованных хуту, в ходе которой было убито немало и неграмотных хуту. Лихорадочное безумие геноцида в Бурунди превзошло все, что предшествовало ему в Руанде. Как минимум 100 тысяч бурундийских хуту были убиты весной 1972 г., и как минимум 200 тысяч удалились в изгнание как беженцы — и многие из них бежали в Руанду.

Приток бурундийских беженцев напомнил президенту Кайибанде о способности этнического антагонизма взбадривать гражданский дух. Руанда прозябала в нищете и изоляции, и ей был нужен толчок. Итак, Кайибанда потребовал, чтобы главнокомандующий его армии, генерал-майор Жювеналь Хабьяримана, организовал «комитеты общественной безопасности», и представителям тутси снова напомнили, что означает правление большинства в Руанде. На сей раз число смертей было сравнительно невелико — оно исчислялось «всего лишь» (как руандийцы расценивают такие вещи) сотнями, — но еще по меньшей мере 100 тысяч беженцев-тутси покинули Руанду.

Когда Одетта говорила о 1973 г., она не упомянула ни Бурунди, ни политическую удачу Кайибанды, ни массовый исход беженцев. Эти обстоятельства в ее памяти не фигурируют. Она придерживалась своей собственной линии жизни, и этого было достаточно: однажды утром, когда она сидела с набитым хлебом ртом, ее мир снова рухнул, потому что она была тутси.

— Нас было шестеро — девушек, которых выгнали вон из нашего колледжа, — рассказывала она. — Я взяла свою дорожную сумку, и мы тронулись в путь.

Спустя три дня, покрыв расстояние в 50 км, они прибыли в Кибуе. У Одетты жили там родственники — «сестра моего зятя, которая вышла замуж за хуту», — и она рассчитывала остановиться у них.

— Этот человек был точильщиком, — рассказывала она. — Я увидела его перед домом, он сидел у точильного круга. Поначалу он меня проигнорировал. Я подумала: он что, пьян? Неужто он не видит, кто перед ним? Я сказала: «Это я, Одетта». Он отозвался: «И чего явилась? Сейчас ведь учебный год». Я сказала: «Нас исключили». А он говорит: «Я не даю пристанища тараканам». Вот что он сказал. Сестра моего зятя подошла ко мне и обняла, а он… — Одетта хлопнула в ладоши над головой и рубанула ими воздух перед грудью, — а он грубо оттолкнул нас друг от друга. — Одетта посмотрела на свои простертые руки и уронила их. Потом засмеялась и сказала: — В 82‑м, когда я только-только стала врачом и моим первым местом работы была больница в Кибуе, первым пациентом, который ко мне попал, оказался этот самый человек — мой свойственник. Я не могла на него смотреть. Я дрожала, и мне пришлось выйти из палаты. Мой муж был директором больницы, и я сказала ему: «Я не могу лечить этого человека». Он был очень болен, а я давала клятву, но…

В Руанде история девушки, которую прогнали, как таракана, и которая возвращается как врач, должна быть — по крайней мере, отчасти — историей политической. И Одетта рассказывала ее именно так. В 1973 г., после того как свойственник не признал ее, она пошла пешком домой, В Кинуну. ОТЦОВСКИЙ ДОМ ОНА ОБНАРУЖИЛА ПУСТЫМ, А ОДНА ИЗ ДВОРОВЫХ ПОСТРОЕК БЫЛА СОЖЖЕНА.Ее семья скрывалась в буше, раскинув лагерь под принадлежавшими им банановыми деревьями, и несколько месяцев Одетта жила с родными. Затем в июле человек, стоявший во главе погромов, генерал-майор Хабьяримана, низложил Кайибанду, провозгласил себя президентом Второй республики и объявил мораторий в нападениях на тутси. Руандийцы, сказал он, должны жить в мире и вместе трудиться ради развития страны. Посыл был ясен: насилие исполнило свою роль, и Хабьяримана был достижением революции.

— Мы буквально плясали на улицах, когда Хабьяримана взял власть, — рассказывала мне Одетта. — Наконец-то появился президент, который велел не убивать тутси! И по крайней мере после 75‑го мы действительно жили в безопасности. Но исключения никуда не делись.

Более того, при Хабьяримане Руанда ощутила более жесткое правление, чем когда-либо прежде. «Развитие» было его любимым политическим термином — и так уж совпало, что оно было любимым словом и у европейских и американских доноров гуманитарной помощи, которых он доил с величайшим мастерством. По закону каждый гражданин пожизненно становился членом президентской партии — Национального революционного движения за развитие (НРДР), которая служила всепроникающим инструментом его воли. Людей в буквальном смысле удерживали, каждого на своем месте, правила, которые запрещали менять место жительства без одобрения правительства — и, разумеется, для тутси продолжала оставаться действительной старая 9-процентная квота. Служащим вооруженных сил было запрещено жениться на тутси, не говоря уже о том, чтобы самим быть тутси. Со временем двум тутси были дарованы места в «карманном» парламенте Хабьяриманы, а одного тутси выдвинули на символический министерский пост. Если даже руандийские тутси и думали, что заслуживают большего, они вряд ли жаловались: Хабьяримана и его НРДР обещали позволить им жить, а это было куда больше того, на что они могли рассчитывать в прошлом.