Александр Сидоров - На Молдаванке музыка играет: Новые очерки о блатных и уличных песнях

Лурье делает вывод о том, что все эти особенности, а также «чёткая локализация действия в ничем не примечательном с точки зрения фольклорной карты мира городке Петровске, — всё это заставляет предположить, что баллада о сожжении детей — не что иное, как песня-хроника, сочинённая, скорее всего, по тексту заметки в прессе (буквально в соответствии со схемой “утром в газете — вечером в куплете”)». По наблюдениям А. Астаховой, в период нэпа в Ленинграде подобного рода творчеством занимались несколько сочинителей-профессионалов: «Краткие сообщения газетной хроники происшествий в ряде случаев несомненно напоминают преступления и происшествия, о которых повествуют песни. Авторы этих песен сами рассказывают о процессе их создания. Так, один из них говорил, что пишет больше всего по утренней “Красной газете”». О том же пишет и М. Лурье: «В эпоху нэпа и ещё некоторое время это было вполне доходным ремеслом, поскольку песни, подходящие для публичного исполнения, были нарасхват: их пели на рынках и в поездах кормившиеся своим искусством профессиональные уличные исполнители, заинтересованные в пополнении своего репертуара новинками по горячим следам сенсационных преступлений и готовые платить за это. Кроме того, слова песен просто продавались в виде листов с напечатанными текстами. “Петровская быль”, в числе прочего, активно исполнялась в те годы уличными певцами — собственно, публикуемый вариант № 1 получен от одного из них. В 1936 г. Ананьин записал её от “незрячего” 30-летнего мужчины — что также, вполне возможно, не случайно; есть и более поздние свидетельства о присутствии этой песни в репертуаре певцов-инвалидов».

Подчеркнём: речь идёт именно и исключительно о Ленинграде. Возможно, похожий промысел существовал и в других городах, но об этом мне сведений найти не удалось. В то же время у Астаховой приведены и другие питерские песни-хроники — например «Гибель “Буревестника”» и «Чубаровцы».

Впрочем, тут же возникает вопрос: какое отношение к Питеру имеют города Петровск и Покровск (они меняют друг друга в разных версиях) Саратовской губернии? И тут оказывается, что «петровско-покровская быль», скорее всего, родилась как раз вдалеке от этих городов. Так, в материалах фольклорной экспедиции под руководством профессора Б. М. Соколова, проходившей в Петровском в 1923 году, как и в материалах других экспедиций, работавших в Саратовской губернии (в 1926-м — в Вольском уезде, в 1928-м — в Саратовском уезде и других), среди множества романсов и баллад нет ни одной записи этой песни. Не удалось обнаружить сообщений о преступлении, описанном в романсе, ни в петровских, ни в саратовских газетах за 20-е годы. Самый ранний текст, как уже сообщалось, относится к 1931 году и записан в Ленинграде.

То есть вполне возможно, что сведения о расправе отца над сиротами могли появиться именно в какой-либо ленинградской газете. На что настраивают и строки одного из вариантов:

Но нас всё же интересует не столько трагедия в Саратовской губернии, сколько романс о Митрофановском кладбище. Хотя по духу обе кровавые истории близки и даже частями взаимозаменяемы, однако истоки «митрофановской жути» на поверку оказываются более очевидными и ясными. Если следов деяний жестокого отца из-под Саратова исследователям пока обнаружить не удалось, то с «Митрофановским кладбищем» ситуация иная. Этот жестокий романс создан по публикациям ленинградских газет 1925 года — об убийстве чертёжником фабрики Гознака Василием Путятиным в конце октября своей девятилетней дочери Надежды.

Процесс был громким ещё и потому, что убийца оказался бывшим депутатом Государственной думы третьего созыва от фракции социал-демократов. Правда, при советской власти политическую карьеру ему продолжить не удалось. Видимо, оттого он сильно запил. Далее песенная и реальная фабулы несколько отличаются: жена Путятина вовсе не умерла, а ушла от него вскоре после революции, оставив маленькую дочь. Непутёвый отец отдал Надю на воспитание родственникам и женился снова. Его очередная супруга носила «говорящую» фамилию Страхова и полностью ей соответствовала. Она потребовала от чертёжника, чтобы тот избавился от дочери любым путём — хотя девочка вроде бы ей не мешала, поскольку, как уже говорилось, жила отдельно. Но кто же поймёт чёрную женскую душу… Путятин встретился с Надей, угостил конфетами и завёл на безлюдное кладбище. Здесь он перерезал девочке горло заранее прихваченным ножом, бросил трупик в какой-то ящик и завалил железным ломом с неухоженных могил. На следующее утро тело Нади обнаружили кладбищенские сторожа. Тут же обратились к отцу. Девочку отец опознал и рассказал, что Надя действительно вчера с ним гуляла, а затем ушла к дяде. Однако Путятина удалось быстро припереть к стенке. По результатам психиатрической экспертизы он был признан вменяемым, хотя и страдал запущенным алкоголизмом. Позднее «вменяемый алкоголик» был приговорён к значительному сроку лишения свободы.

Итак, слова Астаховой подтверждаются с абсолютной точностью. Правда, возникает резонный вопрос. Если песни «В одном городе близ Саратова» и «Как на кладбище Митрофановском» связаны буквально генетически (возможно даже, оба романса созданы одним автором), если они являются отражением реальных уголовных дел в незамысловатых виршах — почему же в тексте «Митрофановского кладбища», открывающем этот очерк, фактически нет тех характерных черт, на которые указывает Лурье, анализируя «петровский ужастик»? Прежде всего внимания к деталям преступления и его последствий, газетной риторики и т. д.

В том-то и дело, что мы приводим текст канонический, прошедший испытание временем и освобождённый от излишней детализации. Заметьте: даже точное название реального кладбища — Митрофаньевское — во многих вариантах превратилось в Митрофановское. Песня стала народной и фактически освободилась от своих географических, топографических привязок. Митрофановское кладбище — уже не указание на конкретное место в Петербурге, а некое обобщение. В одном из вариантов от него даже образован город Митрофановск…

Это свидетельствует об огромной популярности песни. Всё-таки романс «В одном городе близ Саратова» подобной степени обобщения не достиг. Мы имеем дело с любопытным явлением. Многие песни, наоборот, уходя в народ, обрастают подробностями, деталями, в разных регионах получают свои топонимические «метки». Например, в «Аржаке» речь идёт то о васинских парнях, то о петровских, орловских, ростовских ребятах. В ростовском варианте «Мурки» поётся: «На Большой Садовой, в тёмном переулке, урки собралися на совет». В песне «Идут на Север этапы новые» безликую «каталажку» или «пересылку» заменяют точным адресом: «А завтра утром покину Пресню я…». Сколько различных способов убийства Мурки подробно описывают безвестные авторы! Ну, и так далее. В «Митрофановском кладбище», напротив, излишняя детализация устраняется. Это нередко свойственно популярным фольклорным произведениям, особенно на стихи русских поэтов.