Александр Сидоров - На Молдаванке музыка играет: Новые очерки о блатных и уличных песнях

Кроме того, Лещенко в 1936–1937 годах пел не полный, а усечённый вариант «Чубчика», причём нарушая рифму. То есть искажал более ранний, классический текст, подстраивая его под себя. О том, что песня дореволюционная, говорит и такая деталь, как скованные цепями руки и ноги: после Февральской революции 1917 года кандалы были отменены.

Но дело не только в этом. Песня рисует яркие приметы лихого озорника конца XIX — начала XX века (как их описывают исследователи и современники) — сдвинутый на затылок картуз вкупе с «чубчиком кучерявым»: «Картуз надет небрежно, лихо, далеко назад. Он не захватывает густой, спускающийся низко на лоб, клок волос — чёлку» (К. Головкин); «Заломленная фуражка-московка… Внимательнейшее отношение к внешности — чёлочка в виде свиного хвостика спадает на лоб, при себе всегда расчёска и зеркальце» (Л. Лурье). Если сюда ещё добавить лёгкость, с какой «бедный мальчонка» орудует ножом, не задумываясь, всаживая его в бок товарищу, мы получаем законченный портрет хулигана последних десятилетий империи.

В общем, мы установили, что «песня про мальчонку» пользовалась огромной популярностью в дореволюционной России. Даже в эмиграции Иван Бунин, рассуждая о творчестве Сергея Есенина, приводит куплет о расправе над семьёй:

«За что русская эмиграция всё ему простила? За то, видите ли, что он разудалая русская головушка, за то, что он то и дело притворно рыдал, оплакивал свою горькую судьбинушку, хотя последнее уж куда не ново, ибо какой “мальчонка”, отправляемый из одесского порта на Сахалин, тоже не оплакивал себя с величайшим самовосхищением?

А вот тут Иван Александрович неправ. И неправота его основательна. Потому что, если уж говорить о песне про жестокого мальчонку, следует заметить, что фабула эта типична вовсе не только для уголовных песен, но прежде всего — для классического русского фольклора. На этом хотелось бы остановиться особо.

Итак, исходя из каторжанского фольклора, мы можем утверждать, что песня «Когда я был мальчишкой» является хулиганской пародией на более раннюю одесскую «Погиб я, мальчишка», издевательством над «жалистливым» каторжанским фольклором. Но ряд мотивов и сюжетных линий в эту пародию перешёл (опять-таки через песню «Погиб я, мальчишка») из русского народного песенного творчества.

Обратим внимание на важный момент: согласно Бунину, выходит, что на самом деле мальчонка не утопил сестру, а… изнасиловал! И, видимо, именно этот вариант — самый ранний. Позднее «ради приличия» самодеятельные исполнители несколько перекроили балладу. Но «хвосты», однако, остались. Вспомним текст в исполнении Гилярова:

Так ведь сестрица-то утоплена! Можно, правда, предположить, что это призрак её является и укоряет брата. Но возникает резонный вопрос: почему именно сестра? Не мать, не отец, не все убиенные вместе? Откуда такая избирательность? Объяснение одно: эта строка смотрится волне органично в тексте, где говорится об инцесте. Но она выламывается из логики повествования, когда изнасилование заменяется утоплением.

Читатель может возразить: так ли это важно? Убил, изнасиловал — всё равно преступник. Это так. Но мотив изнасилования родной сестры для нас важен потому, что прямо отсылает нас к русскому песенному фольклору, где тема надругательства брата над родной сестрой, кровосмешения представлена довольно ярко. В народной традиции такой инцест является популярным мотивом фольклорных произведений: баллад, обрядовых песен, апокрифических рассказов. Так, тема инцеста брата и сестры характерна для купальских песен; в них рассказывается о происхождении сине-жёлтого цветка (Иван-да-Марья), в который после кровосмешения превратились брат и сестра. Превращение в растение предстаёт как единственно возможная форма наказания: брата с сестрой не принимают в монастырь, их не трогают в лесу дикие звери, они не могут утонуть… Нравственное неприятие и осуждение инцеста передается через состояние природы: там, куда идут брат с сестрой, пересыхают реки, высыхают леса, от них бегут звери…

Есть предположения, что во время игрищ на Ивана Купалу допускалась полная свобода сексуальных связей, «свальный грех». Прямых данных об этом нет, однако в похожих ситуациях праздничного разгула кровосмешение, судя по всему, имело место. Так, «Повесть временных лет» (начало XII века) отмечает, что из языческих славянских племён лишь поляне имели «стыденье» к снохам и сестрам. Во время «братчины» в Вятской губернии совокуплялись сноха с деверем, свёкром, а также женатые братья и сёстры — грехом это не считалось.

Можно вспомнить русскую былину о Михаиле Козарине, где Михаил освобождает от татар русскую девушку-полоняночку и, не зная, что это его сестра, едва избегает греха. Известны во множестве вариантов восточнославянские баллады «Брат женился на сестре», «Братья-разбойники и сестра» и другие, в которых грех уже не предотвращается, а совершается. Так, в балладе «Охотник и сестра» девушка заблудилась в лесу, собирая ягоды. Её находит охотник и занимается с нею любовью:

Поняв, что перед ним — родная сестра, охотник убивает себя.

Но особенно близка сюжетно к песне «Погиб я, мальчишка» баллада о сестре и братьях-разбойниках. Вот отрывок одной из фольклорных записей: