Вольфганг Акунов - Гунны — страх и ужас всей Вселенной

«У стен комнаты с обеих сторон стояли стулья. Посредине сидел (а не возлежал – В.А.) на ложе Аттила, а сзади стояло другое ложе, за которым несколько ступеней вело к его постели, закрытой простынями и пестрыми занавесями для украшения, как это делают эллины и римляне для новобрачных» (Приск).

Тактичный Приск воздержался от каких бы то ни было намеков на особую роль царского пиршественного ложа, вероятно, правильно истолкованного им как брачное, ибо Аттила незадолго перед тем взял себе новую жену (естественно, не отказавшись и от старой):

«Первым рядом пирующих считались сидевшие направо от Аттилы, а вторым – налево, в котором сидели и мы, причем выше нас сидел знатный скиф Берих (любопытно, что то же имя – Берих, иди Бериг – носил один из готских царей в «Гетике» Иордана, так что, возможно, знатный «скиф» на пиру у Аттилы был готом-германцем – В.А.). Онегесий сидел на стуле-вправо от царского ложа. Против Онегесия сидели на стульях два сына Аттилы, а старший (его любимец Ирна, или Эрнак – В.А.) сидел на его ложе, но не близко к отцу, а на краю, смотря в землю из уважения к отцу. Когда все было приведено в порядок, пришел виночерпий и подал Аттиле кубок вина. Приняв его, он приветствовал первого по порядку; удостоенный чести привета встал с места; садиться следовало лишь после того как, пригубив кубок или выпив, Аттила отдавал его виночерпию. Севшему оказывали таким же образом честь все присутствующие, беря кубки и после приветствия (обращенного к царю – В.А.) отпивая иs них» (Приск).

Принятый на пирах Аттилы церемониал, требовавший от всех гостей непременного участия в винопитии, напоминал пиршественные обычаи при дворе нашего императора – Отца Отечества Петра Великого. Проявлять неуважение к державному хозяину, отказавшись пить, не осушив кубок или чашу до дна, не ответив тостом на тост, считалось недопустимым и в ставке гуннского царя, и на Всешутейшем и Всепьянейшем соборе «герра Питера», и в «табачной коллегии» прусского «солдатского короля» Фридриха-Вильгельма I. Не говоря уже о пиршественной гриднице Святого Равноапостольного князя Владимира Красное Солнышко (вероятнее всего – не Рюриковича, а потомка готских Амалов как по отцовской, так и по материнской линии), с его хрестоматийным: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти»:

«У каждого был один виночерпий, который должен был входить по порядку после выхода виночерпия Аттилы. После того как удостоился почести второй гость и следующие, Аттила почтил и нас таким же приветом по порядку мест. После того как все были удостоены этого приветствия виночерпии вышли, и были поставлены столы после стола Аттилы для каждых трех или четырех гостей или даже большего числа; таким образом каждый имел возможность брать себе положенные на блюда кушания не выходя из ряда седалищ. Первым вошел слуга Аттилы с блюдом, наполненным мясом, а за ним служившие гостям поставили на столы хлеб и закуски. Для прочих варваров и для нас были приготовлены роскошные кушанья, сервированные на круглых серебряных блюдах, а Аттиле не подавалось ничего кроме мяса на деревянной тарелке. И во всем прочем он выказывал умеренность: так, например, гостям подавались чаши золотые и серебряные, а его кубок был деревянный. Одежда его также была скромна и ничем не отличалась от других, кроме чистоты; ни висевший у него сбоку меч, ни перевязи варварской обуви, ни узда его коня не были украшены, как у других скифов, золотом, каменьями или чем-либо другим ценным» (Приск).

Невольно вспоминаешь описание «ромейским» историком Х в. Львом Диаконом внешнего вида киевского князя («скифа») Святослава (вероятнее всего – не сына Игоря и внука Рюрика, а потомка готских Амалов, как и его сын Владимир Киевский): «Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближенных только чистотой».

Как бы то ни было, вчитываясь в строки Приска, трудно представить себе Аттилу грязным вожаком варварских орд, готовым ради золота пойти на любое злодеяние, нарушающим, глазом не моргнув, клятву за клятвой и «не обладающим ни унаследованными, ни приобретенными традициями, выходящими за пределы самых примитивных представлений». Так писал в свое время Эмерих Шаффран в резюме исторического образа Аттилы. В любом случае, на этом пиршестве в паннонской степи гуннский владыка вел себя ничуть не хуже большинства христианских европейских государей последующих эпох в аналогичных ситуациях.

«После того как наложенные на первых блюдах кушанья были съедены, мы все встали, и всякий из нас не прежде пришел к своей скамье, как выпив прежним порядком поднесенную ему полную чару вина и пожелав Аттиле здравия. Изъявив ему таким образом почтение, мы сели, а на каждый стол поставлено было второе блюдо, с другими кушаньями. Все брали с него, вставали по-прежнему; потом, выпив вино, садились.

С наступлением вечера, зажжены были факелы. Два варвара, выступив против Аттилы, пели песни, в которых превозносили его победы и оказанную в боях доблесть. Собеседники смотрели на них; одни тешились стихотворениями, другие воспламенялись воспоминая о битвах, а те, которые от старости телом были слабы, а духом спокойны, проливали слезы» (Приск).

Приведенные выше абзацы содержат ценную гастрономическую и культурно-историческую информацию. До сих пор в Шалоне-на-Марне – городе, близ которого в 451 г. разыгралась битва Аэция с Аттилой на Каталаунских полях – существует старинный застольный обычай. Пропустить за обедом, между первой и второй переменой блюд, видимо, для лучшего усвоения съеденного, «тру шампенуа», стаканчик мар-де-шампань – охлажденной водочки из виноградных выжимок (вроде грузинской чачи или итальянской граппы) со льдом. Что это – слабый отблеск далекой памяти о гуннах?

Однако несравненно важнее этого курьеза, несомненно, сообщение Приска о певцах на пиру у Аттилы. Оно подтверждает существование гуннских бардов или скальдов (чьим аналогам служат у монголов по сей день улигерчи и гесерчи), а, следовательно – и гуннской героической поэзии. Хотя сам Приск явно не понимал по-гуннски, ему, естественно, перевели содержание песен, исполненных на пиру. И потому у нас нет оснований сомневаться в достоверности его свидетельства. Гунны имели собственную литературу, пусть даже не на папирусе, бумаге и пергамене, но в форме героических сказаний-песен, которые профессиональные певцы-сказители учили наизусть и затем пели по памяти. А длинные песни, которые певец способен запомнить для того, чтобы потом петь их по памяти, должны быть, с одной стороны, рифмованными (в том числе, с использованием аллитерации), с другой же – изложенными ритмическими стихами. Институт профессиональных певцов-сказителей и радость, проявляемая собравшимися за «Круглым столом» гуннского царя-батюшки слушателями, явно наслаждающимися искусством певцов, никак не соответствуют мнению Шаффрана и иных авторов. С европейским высокомерием отрицающих, по сути дела, не только за Аттилой, но и за советниками его ближнего круга способность понимать и ценить искусство и другие проявления культуры. Да и вообще отказывающих гуннам в способности испытывать интерес к чему-либо возвышенному. Невольно вспоминается приведенная выше столь же пристрастная, явно необъективная, несправедливая оценка хунну «культурным» китайцем: «О жизненных правилах и обязанностях, диктуемых приличием, им ничего не известно».