Андрей Соколов - Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

Другим влиятельным противником Лода при дворе был глава палаты опеки Френсис Коттингтон, который считался лидером происпанской партии (Уэнтворт в насмешку называл его дон Франциско), а в 1636 году открыто перешел в католичество. После смерти Уэстона и Лод, и Коттингтон пытались поставить Казначейство под свой контроль, но Карл I, после Бекингема не желавший, чтобы кто-то из советников занял его место, и стремившийся, чтобы обращались к нему, а не к посредникам, подключил обоих к управлению финансами, что неизбежно усиливало трения между ними. Уэнтворт, став во главе совета по делам Севера, а затем Лордом-правителем Ирландии, нуждался в поддержке при дворе. Сохраняя нормальные, но фактически официальные отношения с Лодом, он поддерживал с Коттингтоном вполне дружеские связи. У них было общее увлечение — соколиная охота. Не в одном случае Лод демонстрировал недовольство тем, что Уэнтворт действовал в интересах Коттингтона [77]. Кларендон описывал Коттингтона как человека с легким характером, исключительно приятного в обращении, с замечательным чувством юмора. У него был вкус к удовольствиям, он интересовался ведением хозяйства, парками, искусством, а также животными и птицами. По словам Кларендона, он не был глубоко образован, но благодаря знанию испанского (на котором он говорил, как на родном языке), французского и итальянского языков имел представления в разных областях. Хайд не преминул отметить: хотя годовой доход Коттингтона не превосходил четырех тысяч фунтов, ему принадлежали четыре прекрасных дома и три парка. В 1641 году, во время процесса Страффорда, он не испугался дать в палате лордов показания в пользу последнего. Во время гражданской войны находился в лагере кавалеров. Судьба крепко связала Хайда с ним в годы изгнания.

В недавнем исследовании С. В. Бурова политическая борьба при дворе Карла I рассмотрена в контексте соперничества двух фракций: происпанской и профранцузской. Во главе первой находился Уэстон, а после его смерти Коттингтон. Во главе второй — королева Генриетта Мария. Более успешной была группировка, ориентировавшаяся на Испанию, что объясняется двумя факторами: во-первых, Карл I не мог позволить себе дорогостоящие военные операции; во-вторых, «молодая женщина, оказавшаяся в чужой стране, Генриетта Мария не была готова к решению политических вопросов» [122, 273 ]. Представляется, что мозаика противоречий при дворе была сложной и не во всем определялась вопросами внешней политики.

Хайд, получивший урок политического образования в Грейт Тью, не был апологетом политики Карла, одиннадцать лет правившего без парламента. Это видно не только в оценках, которые он давал политическим деятелям того времени, но и в прямом осуждении «политики напролом». Виновником «грубого и оскорбительного» роспуска первых двух парламентов Кларендон считал Бекингема; ответственность за роспуск парламента в 1629 году возлагал, в основном, на лорда Уэстона. Хайд осуждал «несправедливые проекты всякого рода», в том числе восстановление устарелых законов, расширение полномочий Звездной палаты для подавления оппозиции, введение корабельных денег. Вину за это он возлагал на советников Карла I. У него нет сомнения, что неправильные действия властей нанесли огромный вред. Более того, у Кларендона есть описания эпизодов, в которых сам король выглядит нелицеприятно, хотя прямого осуждения автор, конечно, не допускал.

Например, он рассказывал, что Карл, будучи страстным охотником, вознамерился создать огромный парк для охоты на оленей между Хэмптон-Кортом и Ричмондом, для чего выкупить дворянские маноры и фермы, принадлежавшие арендаторам, в том числе его собственным. Он был готов заплатить по высокой цене, но многие землевладельцы, из тех, у кого были удобные дома и прекрасные сады, отказались. Пошли разговоры, что ради получения удовольствия король сгоняет людей с земли. Поскольку речь шла о землях рядом со столицей, история наделала много шума. Кроме общественного ропота, аргументом против проекта была цена, которую пришлось бы заплатить. Некоторые советники, в том числе Коттингтон и Лод, пытались отговорить монарха, но безрезультатно. Более того, в беседе с Коттингтоном он разгневался и заявил, что решение принял, и стена вокруг его владений будет построена. После этого Коттингтон изменил точку зрения и даже вступил в спор с Лодом, сказав, что парк необходим для поддержания здоровья монарха: «Кто препятствует созданию условий для отдыха, необходимого для сохранения его здоровья, совершают величайшее преступление» [7, 132–136 ]. Рассказ Кларендона дает основание считать Карла человеком упрямым и недальновидным, а также судить об отношениях между советниками.

Признавая, что власть допустила прискорбные ошибки, Кларендон, однако, полагал, что сами по себе они не были причиной гражданской войны. Он обнаруживал противоречие, объяснить которого не мог: «По справедливости надо сказать, что в то время давления и чрезвычайных мер наше королевство, как и другие владения Его Величества, наслаждались таким величайшим спокойствием и полным благополучием, как никакой другой народ ни в какие времена, к удивлению и зависти всего христианского мира» [10, 78 ]. Он даже называл те годы более счастливыми, чем царствования Елизаветы и Якова. Престолонаследие было обеспечено. Страна была избавлена от войн и заговоров, богатела, протестантская вера укреплялась. Король был милостив к подданным и благочестив, он давал «величайший пример трезвости, чистоты и прощения». В тексте, написанном во время последней эмиграции, он детализировал: «Англия наслаждалась высшей мерой счастья, когда-либо известного. Короны Франции и Испании донимали друг друга, предпринимали вторжения и захваты; внутри этих стран шли гражданские войны, в первом случае в результате восстаний собственных фракций, во втором из-за отделения Португалии; они грабили друг друга, чтобы затем затушить огонь на своей территории. Вся Германия погрузилась в поток собственной крови и была разрушена; за ее счет и на ее руинах бедная шведская корона выросла в великую державу; Дания и Польша участвовали в том же разрушительном предприятии. Голландия и Соединенные Провинции были истощены долгой и дорогой войной и начали больше опасаться своего союзника Франции, чем врага Испанию» [10, 82 ]. На фоне Тридцатилетней войны Англия могла казаться островом благополучия.

Прав ли историк А. Н. Савин, полагавший, что Хайд, будучи в растерянности, не сумел раскрыть причин революции: «Этот человек, находившийся в чрезвычайно благоприятной обстановке, чтобы видеть все нити революционного процесса, ровно ничего не понимает в нем. Кларендон заверяет, что двенадцать лет правления без парламента были самым счастливым временем английской истории. Жилось будто бы лучше, чем при Елизавете и Якове. Отчего же пришла беда? Кларендон теряется в догадках; он старается найти какие-нибудь причины. Но сам же Кларендон чувствует недостаточность подобных разъяснений и готов объяснить революцию психической заразой, непонятным образом обуявшей английское общество. У народа точно помутился разум, все точно взбесились, раздували ничтожные нарушения отдельных законов и не замечали, что здание конституции стоит незыблемо» [137, 12–14 ]. Думается, что позиция Хайда была двойственной не потому, что он был плохим наблюдателем или пребывал в растерянности. Он не считал, что «политика напролом» сделала революцию неизбежной, а полагал, что история имеет много вариантов: в зависимости от поступков людей ход событий может повернуться в ту или иную сторону. По крайней мере, вплоть до роспуска Короткого парламента, возможно, позднее, страна могла избежать гражданской войны. Такая логика была неприемлема для историков-позитивистов конца XIX — начала ХХ вв., считавших Английскую революцию закономерной и имевшей долговременные причины. Этой концепции придерживался кумир Савина историк С. Гардинер.