Евгений Сергеев - Большая игра, 1856–1907: мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

Хотя всеобъемлющий обзор советской историографии англо-русских отношений в Азии выходит далеко за пределы книги, стоит подчеркнуть, что ее возникновение было связано с разработкой общей концепции колониальной политики России. Если к 1930-м гг. доминирующее положение в ней приобрела так называемая школа М.Н. Покровского, сторонники взглядов которого выступили с безусловным осуждением деятельности царской администрации на территориях покоренных стран и народов, то после Второй мировой войны усилиями А.М. Панкратовой и других маститых отечественных историков была сформулирована теория «наименьшего зла», в которой акцент переносился с критики колониальной политики царизма на доказательство прогрессивной роли России на Востоке и добровольности присоединения владений местных правителей к империи Романовых. Таким образом, в 1950-х — 1980-х гг. концепция англо-русского соперничества, разработанная еще дореволюционными специалистами, по сути оказалась востребованной советской исторической наукой, стремившейся, однако, «втиснуть» ее в прокрустово ложе маркистско-ленинской догматики [46].

Отсюда еще одна характерная особенность, которая бросается в глаза читателю при знакомстве с трудами на колониальную тему, созданными в СССР, — идеологизация любого процесса и явления, относящегося к периоду Большой Игры. И хотя советские историки, за редким исключением, старались не упоминать само это словосочетание [47], отдельные аспекты борьбы двух империй за Центральную и Восточную Азию получили довольно полное освещение на страницах монографий и статей, проникнутых откровенной англофобией. Как правило, отечественные историки писали о том, что Россия и Британия являлись агрессивными империалистическими державами, которые соперничали друг с другом на протяжении всего XIX века за источники сырья и рынки сбыта в Азии с использованием военных, дипломатических и экономических методов. При этом азиатские народы рассматривали британское колониальное господство как менее гуманное и приемлемое, чем система управления, введенная русскими властями на покоренных территориях. Соответственно, агрессивные замыслы англичан относительно Центральной Азии и Дальнего Востока сопровождались стремлением сколотить коалицию местных государств, враждебную интересам России. Вот почему царское правительство разместило крупные воинские контингенты на южных и восточных границах, закрыло рынки Бухары, Хивы, Коканда и Маньчжурии для товаров из Британской империи (особенно Индии) и проводило разведывательные операции на территориях Персии, Афганистана, Северного Индостана, Западного и Северо-Восточного Китая с целью получения информации о намерениях англичан и их союзников из числа восточных владык.

Не будет преувеличением отметить, что советская историография акцентировала внимание на «коварных планах британских империалистов» против России и национально-освободительных сил. Бесконечные упоминания о них можно встретить в статьях и публикациях А.Л. Попова, Е.Л. Штейнберга, Г.А. Хидоятова, Н.С. Киняпиной, О.И. Жигалиной и других [48]. Однако наиболее полную картину утверждения российского империализма в Азии как «наименьшего зла» в сравнении с властью «британских колонизаторов» сформулировал Н.А. Халфин, работы которого базировались на документах из архивов Ташкента, Москвы и Ленинграда [49]. Неслучайно поэтому именно его докторская диссертация, переработанная в монографию, стала единственной книгой по проблемам Большой Игры, принадлежавшей перу отечественных историков, которая увидела свет на Британских островах, хотя и в сокращенном виде. После ее публикации автор подвергся справедливой критике зарубежных специалистов за ограниченную интерпретацию причин соперничества двух держав, которые свелись у него к столкновению их экономических интересов [50].

Приходится констатировать, что коллапс СССР и демократические преобразования в России на рубеже XX–XXI вв. не вызвали пока переосмысления истории двухсторонних отношений в контексте Большой Игры [51]. Хотя отечественные обществоведы усилили внимание к изучению периода русского колониального господства в Закавказье, Центральной и Восточной Азии, большинство проблем Большой Игры по-прежнему интерпретируются через призму противопоставления «империалистической, русофобской политики Великобритании» прогрессивной, освободительной миссии России на Востоке без какого-либо объективного анализа событий далекой эпохи. В то же время, реанимируются уже, казалось бы, канувшие в лету ложные представления, например, о том, что Большая Игра явилась прелюдией холодной войны 1950-х — 1980-х гг. Не утруждая себя какой-либо внятной аргументацией, часть российских авторов заявляют о том, что Большая Игра никогда и не заканчивалась; более того, со второй половины XX столетия в нее якобы активно включились новые государства: США, Китай, Иран, Пакистан и Индия, стремящиеся к гегемонии в Азии [52]. Вот, как, например, один из современных отечественных историков определил ее смысл: «Термин английской историографии «большая игра» сегодня не в ходу (?), но сама «игра» — комплекс межгосударственных противоречий, борьба и соперничество в том же регионе — не только продолжается, но с распадом СССР, когда в круг ее участников были вовлечены в качестве самостоятельных государств все южные республики бывшего Союза ССР, — стала, пожалуй, даже активнее и жестче» [53].

Проникнутые патологической англофобией, некоторые современные публицисты изображают Россию и Великобританию как извечных непримиримых врагов. Характерно, что в «работах» такого рода назойливо звучит один и тот же рефрен: «Сутью исторических процессов последних столетий стало противоборство русского витязя, защищающего Родину, и британского завоевателя» [54]. Однако подлинным апофеозом тенденциозности в оценках истории англо-русских отношений стал цикл документальных телепередач, организованный одним из каналов ЦТ в 2008 г., когда его ведущий М. Леонтьев назвал Большую Игру «перманентной холодной войной между Россией и Западом» [55].

Учитывая всплеск религиозного экстремизма и возникновение конфликтов вдоль так называемой «Дуги нестабильности», протянувшейся от Ближнего Востока через Синьцзян, Тибет и Северную Индию в пределы Юго-Восточной Азии [56], можно было бы ожидать от азиатских историков заметного вклада в изучение Большой Игры. И действительно, труды специалистов, имевших возможность дополнить источниковую базу материалами из архивов Ирана, Пакистана, Индии, Китая и Кореи, заслуживают самого пристального внимания. При этом знакомство с их работами позволяет выявить любопытную закономерность: если в 1950-е — 1970-е гг. исследования большинства ученых из государств Азии скорее отражали пробританские настроения, сопровождавшиеся суровым осуждением колониального режима, который установили царские власти в Туркестане, а в отдельные периоды пытались утвердить на временно оккупированных территориях Синьцзяна и Маньчжурии, то позднее, на завершающем этапе холодной войны многие турецкие, иранские, пакистанские, индийские, китайские или корейские специалисты перешли к жесткой критике англо-русской конвенции 1907 г., знаменовавшей собой новый этап в отношениях Лондона и Петербурга. В частности, ряд авторов были склонны рассматривать это соглашение как сговор двух великих держав за спиной азиатских народов, называя предательской позицию британского правительства по отношению к демократическим движениям, которые возникли и развивались в государствах Среднего Востока, Индии, Китая и Кореи на рубеже XIX–XX вв. [57]