Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

Положения Духовного Регламента об отношениях мирян и духовенства также соответствовали современной семантике. В отличие от английских, французских, шведских или голландских терминов секулярности ( séculier, secular, sekulär и s eculai r), основанных на образе смены веков и поколений ( seculae ) и предполагающих контраст между преходящим и вечным, русские слова «светский» и «мирской», подобно немецкому «weltlich» или польскому «świecki», происходили от терминов, описывающих вселенную (свет, мир, Welt, świat), и предполагали дуализм тварного, земного мира и предвечного царствия Божия. Этот дуализм далеко не всегда предполагал антагонизм. До того как в конце XVIII века слово «свет» начало использоваться как эквивалент beau monde , оно передавало целую гамму богословских и духовных коннотаций, в том числе и свет истины (Ин 1, 5, 9 и 3, 19) и «свет мира» Нагорной проповеди. Слово «мир» описывало не только человечество, погрязшее в грехе («дух истины, егоже мир не может прияти», Ин 14, 17), но и человечество, очистившееся от греха («и той очищение есть о гресех наших, не о наших же точию, но и о всего мира», 1 Ин 2, 2) и примирившееся с Христом (зане Бог бе во Христе мир примиряя, 2 Кор. 5, 19). Прилагательное «мирской» иногда использовалось как синоним «вселенский», например «мирские шесть соборов». «Мирская церковь» означала немонастырский храм, а различие между «попом-мирянином» и «попом-чернецом» указывало только на то, что один был пастырем для людей, живущих в миру, а второй окормлял монастырскую братию. Феофан Прокопович подчеркивал, что слово «мир» описывало не только «злобу человеческую или суету», но и творение Господа, «вся подсолнечная, от человека обитаемая» и все человечество, «яко суть тварь телесная, но разумная» [290].

В применении к властным структурам слова «светский» и «духовный» впервые появляются в русских источниках во второй половине XVI века, в основном в юридических, дипломатических и исторических текстах, относившихся к польским и литовским делам, вероятно, как транслитерации польских świecki и duchowny. В XVII веке эти термины, которые изначально описывали представителей мирской и церковной знати в Сейме, стали применяться для обозначения субъектов юрисдикции царских и патриарших приказов. В начале XVIII века появился неологизм «гражданский», калька латинского civilis, и соответствующие юрисдикции стали обозначаться как «гражданская и «духовная» команды [291]. Петровская «духовная команда» не имела того негативного смысла, которым она была наделена в XIX и XX веках. Это была терминология курса на разграничение между государственным и церковным управлением, который, в частности, проявился в создании паритетных административных систем, со своими собственными правительствующими органами – Сенатом и Синодом, руководствами – Генеральным и Духовным Регламентом.

Паритет духовной и гражданской «команд» выражался и в том, что они в одинаковой мере подчинялись императору. Абсолютное верховенство императора и в гражданских, и в церковных делах было не столько результатом заимствования западных политических теорий, сколько проявлением фундаментального принципа христианского императорства. Этот принцип долгое время отождествлялся с симфонией как православной моделью церковно-государственных отношений, заложенной в преамбуле Шестой Новеллы Юстиниана. Между тем в контексте преамбулы Шестой Новеллы слово «священство» ( sacerdotium ) означало не столько Церковь, сколько священнослужителей in toto и их священную миссию, а «царство» ( imperium ) описывало не столько императорскую монархию, сколько общераспорядительную власть римского права. Божественные дары священства и царства – это способность чтить Господа ( divinis ministrans ) и управлять своими собственными делами ( humanis praesidens ac diligentiam exhibens ), которыми Создатель наделил человечество. Поскольку залогом единства, гармонии и доброй воли ( συμφωνία τις ἀγαθή; consonantia quaedam bona ) был порядок, при котором граждане империи имели полную возможность пользоваться обоими дарами, священным долгом императора было обеспечение деятельности и Церкви, и гражданского управления [292]. Эта картина была прописной истиной; именно в этом качестве она цитировалась в преамбуле и служила идеалом для поколений русских монархов [293].

Эти сложные, многогранные и динамичные представления о светскости, духовности и церковности далеко не всегда вписываются в наши привычные представления о бинарности религиозности и секулярности, традиции и инновации, Церкви и государства, христианской добродетели и гражданского долга или отечества и правительства. Миссия священнослужения, проповеди Слова Божия и духовного окормления паствы была неотъемлемой частью пафоса труда во имя «пользы общей», понятия, хорошо знакомого православному читателю по писаниям Иоанна Златоуста или Никона Черногорца [294]. Идеал добросовестного священника или деятельного епископа во многом совпадал с идеалом сознательного гражданина и честного государственного служащего. При этом еще границы между светскими и церковными законами и каноническим, гражданским, уголовным, военным и государственным правом были довольно расплывчатыми.

Этот феномен прослеживается в формулировках консисторского приговора по «пресвитерскому» делу. Платон отдавал себе отчет в истинном смысле демарша своего врага. Согласно его инструкциям, консисторский суд признал Алексеева виновным в «церковном мятеже», а именно нарушении второго и пятьдесят пятого апостольских правил. Второе правило устанавливает, что «един епископ поставляет презвитера, и диакона, и прочыя причетники»; согласно толкованию Зонары, это означает, что «рукополагаемые» были полностью подчинены епископу. Правило 55 гласит: «Аще который причетник досадит епископу, да извержется, писано бо есть, князю людей своих, да не речеши зла», с толкованием, восходящем к Зонаре, которое определяет епископа как «по образцу сущее Господа Нашего Иисуса Христа» и «главу церковного телесе».

Консисторские судьи нашли Алексеева виновным в нарушении не только апостольских правил, но и статьи 55 Генерального Регламента, которая запрещала употреблять «ругательные и поносные слова» в официальных жалобах «против решения и поступков коллегии», тем самым приравняв архиерейскую администрацию к государственным коллегиям. Архангельский протоиерей был также найден виновным в нарушении статей 21 и 22 «Артикулов Воинских», которые предписывали всем «офицерам и салдатам фелтмаршалам и генералам всякое должное почтение воздавать» и запрещали оскорблять честь вышестоящего офицера и ругать их «непристойными и насмешливыми словами поносить». В соответствии с военными нормами приговоров, консисторский суд также отметил, что Алексеев заслуживал лишения чинов, штрафа, клеймения и ссылки на галеры. Руководствуясь чувством христианского милосердия, консистория всего-навсего приговорила Алексеева к публичному «реприманду» в присутствии московского соборного духовенства и лишила его звания «протопоп» на годичный срок.