Паоло Сартори - Эксперименты империи. Aдат, шариат и производство знаний в Казахской степи

Славу «первого историка» А. И. Левшин разделил также и со славой составителя наиболее известной версии правового кодекса «Жеті-Жарғы», включенного в книгу. С 1870‐х гг. ни одна крупная работа по казахскому обычному праву не обходилась без использования версии «законов хана Тауке», записанной А. И. Левшиным. Прежние варианты письменной фиксации уложений хана Тауке (К. Шукуралиева [213] Старшина яппасского (жаппас) рода Кубек Шукуралиев. Его запись адата, сделанная в 1804 г., состоит из 11 статей. См. о нем: Фукс С. Л. История казахского права по русским источникам XVIII–XX вв. С. 420. , Я. П. Гавердовского, Г. И. Спасского [214] Г. И. Спасский — русский историк, основатель первого краеведческого журнала «Сибирский вестник». См.: Пономарева С. А. Григорий Иванович Спасский: исследователь Сибири и Алтая. Автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 2017. , С. Б. Броневского) были не так востребованы. В чем причины успеха А. И. Левшина? Его книга, напечатанная в 1832 г., имелась в библиотеках и канцеляриях Оренбурга, Омска, Санкт-Петербурга и других городов. Известно, что запись адата Я. П. Гавердовского не была издана в XIX в. Тексты Г. И. Спасского, К. Шукуралиева, С. Броневского были достаточно схематичны и в литературном отношении уступали тонкостям литературной обработки, сделанной А. И. Левшиным, позволившей, таким образом, сделать книгу доступной не только академической и бюрократической аудитории, но и обывательской среде. А. И. Левшин, имевший доступ к разным архивам, смог успешно систематизировать и синтезировать ряд материалов, подготовленных его предшественниками. Существует мнение, что исследователь заимствовал значительную часть сведений из сборника Омского комитета 1823 г. и записок Я. П. Гавердовского [215] Только в середине ХХ в. удалось это установить. См.: Фукс С. Л. История казахского права по русским источникам XVIII–XX вв. С. 421. .

Отношение имперских властей к казахскому праву в целом и к адату и шариату в частности начинает меняться в 1840‐х гг. Этому могло способствовать несколько факторов: расставание с романтической верой в «цивилизующую силу» одной лишь правовой реформы, формирование российского законоведения, начавшего проводить принципиальное различие между обычным и конфессиональным правом, а также распространение представления о религии как о ключевом средстве национальной идентификации (и начало экспериментов по русификации западных окраин через обращение в православие) [216] Долбилов М. Д., Сталюнас Д. «Обратная уния»: из истории отношений между католицизмом и православием в Российской империи. 1840−1873. Вильнюс, 2010. .

Так, спустя два десятилетия после оптимистических планов М. М. Сперанского проект кодификации казахского права начали формулировать как рутинную бюрократическую задачу, не имеющую никаких дополнительных политических (а тем более «цивилизационных») целей. К примеру, Положение об управлении оренбургскими киргизами 1844 г. ставило перед ОПК задачу «озаботиться собранием и приведением в порядок киргизских обычаев, имеющих в орде силу закона, дабы составить из оных род особого свода для руководства при производстве и решении тех дел, которые должны разбираться и судиться на основании сих народных обычаев» [217] Материалы по истории политического строя Казахстана. С. 223. .

Одновременно оформляется негативный по отношению к исламу вектор имперской политики в Степи, который перестает быть производной противоборства разных групп интересов и проявляется даже во вполне заурядных с политической точки зрения эпизодах [218] По мнению П. Верта, активизация внимания российских властей к мусульманам позволяет говорить об «открытии» ислама только в середине XIX в. Понятие «мусульманский фанатизм» более широко вошло в политический лексикон Российской империи в 1836 г., но вплоть до движения имама Шамиля на Кавказе и Крымской войны оно не было жестко артикулировано в политическом смысле. См.: Werth P. At the Margins of Orthodoxy. Mission, Governance and Confessional Politics in Russia’s Volga-Kama Region, 1827−1905. Ithaca; London, 2002. Р. 180–182; Werth P. The Tsar’s Foreign Faiths. Toleration and the Fate of Religious Freedom in Imperial Russia. Oxford, 2014. P. 143–144. . К примеру, в 1850 г. ахун Петропавловска Сирадж ад-Дин ибн Сайфулла ал-Кызылъяри был обвинен в самоуправстве. В жалобе старшего султана Кокчетавского приказа Мендея Токтамышева, адресованной Пограничному управлению сибирскими казахами, сообщалось, что ахун разрешал вступать в брак казашкам, калым за которых был уже выплачен. Несмотря на то что донос был заведомо вызван межличностным конфликтом ал-Кызылъяри с двоюродным братом султана Токтамышева Мустафой Тубейтовым, российские власти предпочли занять сторону султана как представителя казахской управленческой элиты [219] Шаблей П. Ахун Сирадж ад-Дин ибн Сайфулла ал-Кызылъяри у казахов Сибирского ведомства: исламская биография в имперском контексте // Ab Imperio. 2012. № 1. С. 195. . Чуть позже предписанием от 18 октября 1852 г. Оренбургский и самарский генерал-губернатор В. А. Перовский, как мы уже отмечали, вообще запретил ОМДС вмешиваться в семейно-брачные дела казахов [220] РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 602. Л. 6 об. . Это заявление Перовского свидетельствует о накале антиисламских настроений в администрации, поскольку именно в сфере брачных отношений, казалось бы, шариату не было альтернативы в Степи, а российское государство всегда признавало совершение браков между прихожанами сферой ответственности монотеистических конфессий. Просто в середине XIX в. необходимым условием дальнейшей интеграции казахов (или любого другого народа) в имперское общество считалась уже не только унификация в области права, но и культурно-конфессиональная ассимиляция.

Нужно упомянуть и еще один фактор, игравший все возрастающую роль в выработке подходов к казахскому обычному праву. В середине XIX в. в интеллектуальной среде региональных административных центров формировалось полуавтономное экспертное знание. В Оренбурге в разные годы служили востоковеды Я. В. Ханыков, А. И. Макшеев, В. В. Григорьев, В. В. Вельяминов-Зернов, И. Я. Осмоловский, писатели В. И. Даль, А. Н. Плещеев и др. Некоторые из этих деятелей были привлечены к проектам кодификации казахского обычного права. Отдельные сборники, подготовленные чиновниками ОПК, несмотря на институциональные ограничения, смогли сформировать принципиально новое видение местной правовой культуры, учесть ее синкретизм и тем самым показать условность дифференциации обычного права между адатом и шариатом. Однако в новой идеологической реальности 1840–1850‐х гг. этот, казалось бы, объективно-научный подход (показавшийся бы местным властям в начале 1820‐х очевидным) неожиданно приобрел скандальную политическую окраску. Один из таких текстов, отмечавших влияние норм шариата на судебную систему казахов, которая служащими ОПК определялась как традиционная, был подготовлен в 1846 г. чиновником Азиатского департамента МИД Львом д’Андре (? — 1848) [221] Только в 1948 г. С. В. Юшковым были опубликованы черновые наброски Льва д’Андре: Материалы по казахскому обычному праву. С. 119–158. Чистовик этой записи, над которым составитель сборника продолжал работать в 1846−1848 гг., все еще неизвестен исследователям. См.: ЦГА РК. Ф. 4. Оп. 1. Д. 2380. . Наряду с подробным описанием телесных наказаний, вводимых шариатом, составитель обнаружил широкое использование в судах биев норм мусульманского права. Отчет Л. д’Андре вызвал бурю: он был назван «вздором», а подготовленный сборник оценивался как неудовлетворительный [222] Фукс С. Л. История казахского права по русским источникам XVIII–XX вв. С. 428. . Больше всего оренбургские власти были возмущены переоценкой роли биев, а особенно указанием на то, что эти судьи нередко основывают свои решения на нормах шариата. Очевидно, что д’Андре перешел некие институциональные рамки, обусловленные негласным запретом на использование недозволенных с точки зрения общей негативной психологии материалов. Включив в свой текст извлечения из некоторых мусульманских правовых книг и выдержки из Корана, составитель сборника, по сути, проигнорировал инструкции ОПК, предписывавшие чиновникам задачу выявить отношение адата к шариату скорее в ознакомительных, нежели в практических целях. Однако «атака на шариат» была умело скрыта региональной бюрократией. Нарушение негласной идеологической установки на маргинализацию шариата списали на некомпетентность автора [223] По словам председателя ОПК В. В. Григорьева, отклонявшиеся от инструкций чиновники действовали не преднамеренно, а просто «не понимая своей задачи, думали, что чем более дополнят они бедное степное законодательство магометанскими вставками, тем лучше исполнят свое поручение». ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 5716. Л. 55 об. . В официальных документах главным недостатком сборника назывался, как правило, эклектичный подбор материалов, не обеспеченных широким сравнительным анализом, противоречивый и непоследовательный в структурном и концептуальном отношении [224] Фукс С. Л. История казахского права по русским источникам XVIII–XX вв. С. 429–430. Отмеченную непоследовательность и противоречивость материалов Л. д’Андре, пожалуй, вряд ли следует искать в его симпатиях или антипатиях по отношению к адату или шариату. Настаивая на максимальном сохранении смысла оригинальных текстов, полученных от казахов, чиновник был против любой редакции собранных материалов. См.: Материалы по истории политического строя Казахстана. С. 248–249. . Если не принимать в расчет идеологический оппортунизм, можно ли назвать претензии к содержанию сборника Л. д’Андре обоснованными? Составитель не владел казахским языком и пользовался услугами переводчика. Видовое разнообразие материала также не было убедительно продемонстрировано. Находясь в Казахской степи всего 2,5 месяца, Л. д’Андре не смог контекстуализировать многие региональные варианты адата. В итоге он вынужден был представить материалы, носящие крайне обобщенный характер (они не отражали особенностей местного права в пределах различий между Западной, Восточной и Средней частями Зауральской Орды) [225] Там же. С. 124–158. . К тому же в ОПК возникло серьезное сомнение в самостоятельности проделанной работы — экспедиция Л. д’Андре была не первой попыткой добиться реализации Положения 1844 г. [226] Кроме записи Л. д’Андре сохранилось еще девять рапортов-отчетов с описанием адата, подготовленных попечителями прилинейных казахов. Результаты этой работы были признаны крайне неудовлетворительными. См.: Там же. С. 73–116. Пожалуй, впервые имперская администрация серьезно задумалась о том, что казахи могут быть не только информаторами, но и составителями сборников. Если это так, то какая роль отводилась представителям местных элит в производстве колониального знания? В постколониальных дискуссиях, очерчивающих опыт разных стран, существует три модели описания такой роли. Наиболее популярная идея — так называемое «масштабное присвоение» колонизаторами результатов работы местных интеллектуалов. Другой сценарий — история колониальной Индии, на основе которой была разработана схема диалога колонизаторов и колонизируемых. Этот диалог позволяет говорить, что обе стороны участвовали в производстве знаний на равных. Среднее положение между этими концепциями занимает подход Капила Раджа, согласно которому отношения в рамках колониальной системы основывались на иерархии. Поэтому роли той и другой стороны находились в системе соподчинения, а не диалога [227] См. об этом: Tolz V. Russia’s Own Orient. The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods. P. 113. , и говорить о доминировании какой-то определенной модели сложно. С учетом текущей конъюнктуры и трудностей быстрого и эффективного решения различных задач колониального управления власти вынуждены были обеспечивать существенное разнообразие в своих взаимоотношениях с местными элитами — от готовности (пусть даже формальной) предоставить казахским элитам право экспертного мнения до гарантии возможности принятия решений в системе местного самоуправления [228] Например, в 1853–1864 гг. на Сыр-Дарьинской военно-укрепленной линии. Об этом речь пойдет в четвертой главе. . В случае кодификационных проектов 1840‐х гг. более характерно проявила себя первая модель, когда империя оставляла за собой право решения, какие сборники признать, а каким отказать в праве на существование. Вместе с тем нельзя исключать и предположения, что отношения в рамках колониального контекста не измерялись какой-либо единой логикой — когда мера свободы и автономии зависит от решения политического гегемона. Местные элиты могли преодолевать установленные для них институциональные, идеологические и иные рамки, используя в выгодном для себя свете слабости самого колониального управления [229] Согласно этой точке зрения, сами «туземцы» (местные переводчики, судьи — кади, бии) задавали тон производству колониальных знаний. Из-за некомпетентности русских чиновников в адате и шариате и отсутствия у них языковой подготовки местные жители могли манипулировать информацией, преследуя свои собственные интересы. Эту ситуацию понимала имперская бюрократия, но не могла ее кардинально изменить в основном из‐за кадровых проблем. Так, в 1851 г. в ОПК была составлена специальная инструкция, предназначенная для русских чиновников, отправлявшихся в Казахскую степь. Один из ее пунктов гласил: «…при нескромности или неблагонадежности переводчика, в особенности же если он магометанского исповедания, ему пресечется через это повод торговать истиною из личных своих выгод». См.: РГИА. Ф. 853. Оп. 2. Д. 65. Л. 23 об. .