Стивен Коткин - Предотвращенный Армагеддон. Распад Советского Союза, 1970–2000

К 1990-м годам многие друзья, которые появились у меня во время стажировки в МГУ в 1980-е, оказались в Кремле или в правительстве, и возможность общаться с ними на разных этапах их жизненного пути была очень полезной и поучительной. В 2000–2001 годах я получил неоценимый шанс осуществить восьмимесячное исследование в рамках неправительственной инициативы под названием «Проект гражданского образования». Одной из моих задач как консультанта Института «Открытое общество» было интервьюирование множества администраторов, сотен преподавателей и тысяч студентов различных университетов в 15 странах, от Венгрии до Казахстана и от Эстонии до Азербайджана. За редкими исключениями, эти интервью создавали весьма мрачную картину мира, который и спустя десятилетие после крушения советской системы продолжал переживать глубокую политическую и экономическую деградацию. При этом повсюду студенты оказались удивительно талантливыми и чуткими к новым возможностям для получения знаний.

Почти все считают, что распад Советского Союза начался еще до 1985 года. Это заблуждение. Большинство также полагает, что он закончился в 1991-м. Опять неправильно. Обе ошибки становятся очевидными, если рассмотреть период с 1970 по 2000 год как неразрывное целое, проследив судьбу советских экономических и политических институтов до и после 1991 года. Не менее важно при этом сочетать взгляд из недр советской системы с трезвой оценкой более широкого глобального контекста. Забудьте о клише, доминирующих при описании постсоветской России: «неолиберальных реформах» и «западной помощи», не говоря уже о «возникновении гражданского общества» в поздний советский период. То, что произошло в Советском Союзе, а потом продолжилось в России, поначалу было внезапным приступом, а затем — неизбежным продолжением смертельной болезни, которая поразила целый мир, построенный на сочетании нерыночной экономики и антилиберальных политических институтов.

Величественный крах Второго мира перед лицом более мощного Первого, имевшего в своем распоряжении и рынок, и либеральные институты, был спровоцирован не гонкой вооружений, а коммунистической идеологией. И КГБ, и (менее внятно) ЦРУ сообщали в своих секретных сводках, что с 1970-х годов Советский Союз находится в состоянии глубокого кризиса. Однако хотя советский социализм явно проиграл соперничество с Западом, он обладал некоей летаргической стабильностью и мог бы продолжать по инерции существовать довольно долго. Или же он мог бы прибегнуть к оборонительной стратегии в духе Realpolitik . Для этого нужно было ограничить свои великодержавные амбиции, узаконить рыночную экономику и таким образом восстановить свою экономическую мощь и сохранить при этом с помощью политических репрессий авторитет центральной власти. Вместо всего этого Советский Союз пустился в романтические искания, пытаясь осуществить мечту о «социализме с человеческим лицом».

Это гуманистическое видение реформ возникло в послесталинское время, в эпоху Н. С. Хрущева и наложило свою печать на целое поколение — поколение Горбачева, сожалевшее о подавлении «пражской весны» в 1968-м и пришедшее к власти в 1985 году. Те, кто принадлежал к этому поколению, верили, что плановую экономику можно серьезно реформировать без введения частной собственности и рыночного ценообразования. Они верили, что ослабление цензуры укрепит приверженность населения страны социализму. Они верили, что Коммунистическую партию можно демократизировать. Они ошибались. Перестройка непреднамеренно уничтожила плановую экономику, приверженность людей социализму, а в конце концов — и саму партию. Нанесенный же партии удар дестабилизировал Союз, который скреплялся только ею.

То обстоятельство, что в центре виртуозной, хотя и неумышленной ликвидации советской системы оказался человек, стоявший на вершине власти, — генеральный секретарь Коммунистической партии, искренне преданный ее идеалам, — лишь способствовало драме, которую немногие тогда воспринимали так, как она того заслуживала. Когда в конце 1989 года толпы немцев бросились разрушать Берлинскую стену, а Восточной Европе было позволено выскользнуть из крепкой советской хватки, потрясенные аналитики (в том числе и я сам) начали задумываться, не последуют ли за бывшими странами Варшавского договора остатки Кремлевской империи — союзные республики. То, что произошло затем, в 1990–1991 годах, сделало драму еще более глубокой. Советская система, хотя и дестабилизированная романтическим идеализмом, по-прежнему располагала самым мощным в истории военным потенциалом и репрессивным аппаратом. СССР имел более чем достаточно ядерных зарядов, чтобы уничтожить или шантажировать весь мир, не говоря уже об огромных запасах химического и бактериологического оружия. Он располагал более чем 5 миллионами солдат, размещенных на пространстве от Будапешта до Владивостока, и еще сотнями тысяч военнослужащих КГБ и внутренних войск. Все эти силы почти беспрекословно подчинялись командованию. Но они так и не были использованы — ни для спасения распадающейся империи, ни даже для того, чтобы дать волю разрушительному чувству мести.

Да, распад СССР сопровождался почти десятком гражданских войн: в Чечне, Карабахе, Ингушетии, Осетии, Абхазии, Аджарии, Молдавии (еще одна злонамеренная затея Сталина) и Таджикистане. Эти конфликты привели к гибели многих тысяч людей, появлению миллионов беженцев и возникновению некоторого количества не признанных международным сообществом квазигосударств, которые де-факто раскололи часть из 15 независимых теперь бывших советских республик. Даже у избежавшей гражданской войны Украины на ее крайнем западе была маленькая самопровозглашенная «республика» — Подкарпатская Русь. Нельзя забывать и о том, что русское население Украины, насчитывавшее более чем 11 миллионов человек (20 % населения этой страны), составляло самое большое в Европе национальное меньшинство. Еще 5 миллионов русских жило в Казахстане (составляя около 33 % его населения). Вообще же, если учесть, что 71 миллион бывших граждан СССР (то есть каждый четвертый) внезапно оказались за пределами своих номинальных национальных отечеств (если применительно к ним вообще можно говорить о национальном отечестве), и вспомнить о жутком примере катастрофического распада гораздо меньшей по размерам Югославии, можно лишь содрогнуться при мысли о том, какими войнами, точнее — каким ядерным, химическим или биологическим Армагеддоном мог бы сопровождаться распад Советского Союза.