Клаудио Ингерфлом - Аз есмь царь. История самозванства в России

Между слухами о подложности физического тела Петра, совмещением ряженого папы с реальными представителями клира, официальным статусом боярина, переодетого в царя и управляющего делами вместо коронованного императора, дворянами, которых император жалует невиданными титулами, законным царем, марширующим в строю в форме простого солдата или унтер-офицера, а то и облаченного в одежду голландского крестьянина и ведущего себя так, как может вести только иноземец, – между всеми этими факторами прослеживается связь. Эта связь, несмотря на увеличивавшуюся пропасть между простым народом и элитой, способствовала образованию единой политической культуры, служившей источником самозванчества – любимой формы протеста в России.

От царя- батюшки до отца народов… Подобные эпитеты лучше всего символизируют то ожесточение, с которым царский режим, а позднее и советская система сопротивлялись формированию современной политики. Но может, это всего лишь риторические фигуры? Было бы, однако, большой ошибкой сводить отцовскую функцию обладателя высшей власти к элементу фольклора. В каждой из этих двух концептуальных формул запечатлена определенная историческая структура, и в то же время каждая выступает фактором политических конфликтов. В первой четверти XVIII века отеческая функция царя приобрела наиболее полную содержательную сложность, с которой она перейдет и в последующие столетия. В ней отразились амбиции русского монарха. Своей семантической заряженностью, своей ролью в воображаемом, символическом и реальном она неотделима от истории самозванства.

По словам Василия Ключевского, «до него (Петра I . – К. И. ) в ходячем политическом сознании народа идея государства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридически сливается со своим домом». Царство отождествлялось с царем, он сам – с отцом семейства. Два стереотипа, утвердившиеся в коллективных представлениях. К. Д. Кавелин писал о московском периоде русской истории: «Царь – это само государство». Как и Ключевский, он считал, что именно благодаря Петру царство и монарх отделились друг от друга. Однако трудно предположить, что веком ранее, во время Смуты, россияне не видели никакой разницы между царями всех мастей, быстро сменявших один другого на престоле, и царством, раздираемым гражданской войной и вторжениями иностранных захватчиков. Так же трудно представить, что при Петре и после него семантическая связь между «государем», который «государствует», и его «государством», Россией, полностью исчезла из коллективных представлений. Напротив, эта связь оставалась сильной еще в XX веке. «Нет государя, нет и государства» – чуть ли не повсеместно говорили солдаты в ответ на требование Временного правительства принести присягу государству в марте 1917 года.

Уподобление монарха отцу семейства и хозяину дома восходило к Аристотелю, но наибольшую популярность приобрело в Европе в Новое время. Эта аналогия прочно закрепилась в русских коллективных представлениях. Насколько титул «самодержец» ассоциировался с домохозяином, показывает следующий случай. В 1775 году, в питейном доме в Красноярском уезде некто обличенный властью спросил крестьянина П. Ф. Каверзина, как его зовут, на что тот сказал: «Я Петр Федорович». Так начинается известное «Богучанское дело». Ответ был дерзким, даже вызывающим: только что казнили Пугачева, выдававшего себя за царя Петра III Федоровича. Смотритель не без сарказма спросил: «Какой такой Петр Федорович? Уж не Пугачев ли?» «Я не Пугачев, – ответил крестьянин, – а Петр Федорович и у себя самодержец (курсив мой. – К. И .)». В итоге он был арестован по обвинению в самозванстве. По прошествии нескольких месяцев Каверзин, видя, что следствие по его делу может закончиться для него весьма плачевно, решил снять двусмысленность, заявив, что имел в виду следующее: «Я знаю, что я пашенный крестьянин, а дому своему державец , и есть у меня жена, 5 сынов и 2 дочери». Ему повезло: получив несколько ударов плетью и дав обещание не приниматься за старое, он вышел на свободу. Показав всю степень изоморфизма между семейным единством и царским режимом, историк И. Е. Забелин (1820–1909) заключал, что для понимания сути самодержавия нужно не искать параллелей с монголами и византийцами, но получше присмотреться к семейному хозяйству.

Что же объединяло царя и домохозяина в России XVIII века? На этот вопрос позволяют ответить со всей определенностью три судьбоносных решения Петра Великого. В 1714 году он внес изменения в порядок передачи по наследству земельной собственности. Отныне она уже не доставалась автоматически старшему сыну. Теперь отец мог сам выбрать самого достойного из своих отпрысков – такого, кто не разбазарит наследство. Год спустя на одном из приемов Петр имел частную беседу с датским послом Вестфаленом на предмет престолонаследия. По словам посла, Петр сказал ему, что долг монарха диктует ему «выбрать [наследника] из числа подданных <���…>, дабы сохранить и спасти государство». Отныне, заключил посол, ему стал понятен смысл указа 1714 года, обязывающий завещателей передавать недвижимость в руки только одного сына и предоставляющий отцу «неограниченную власть в вопросе выбора себе единственного наследника». Вестфалену казалось само собой разумеющимся, что Петр рассматривал государство как свою личную собственность. В 1718 году монарх самым недвусмысленным образом подтвердил правоту посла. Третьего февраля он выпустил Манифест, которым заблаговременно лишил царевича Алексея короны: шестнадцатая глава гласила, что, поскольку отеческая власть императора и законы империи дают право каждому подданному лишить наследства старшего сына и выбрать на его место кого-либо другого из своих отпрысков, самодержавный государь для блага всего государства отрешает собственного сына Алексея от престола, на который тот не смеет притязать, даже если по смерти императора никого из членов семьи последнего не останется в живых. Далее он говорит о назначении наследником младшего сына, Петра Петровича (1715–1719), пребывавшего в младенческом возрасте. В указанной главе Манифеста монарх ссылался на закон 1714 года о передаче по наследству недвижимости, тот самый, который упоминает Вестфален. Иначе говоря, Петр приравнивал свои отношения с государством к отношениям между помещиком и его вотчиной. Наконец, в 1722 году Петр обнародовал Указ о престолонаследии. Право монарха по своему усмотрению назначать себе преемника, в том числе из чужой семьи, он оправдывал тремя ссылками. Во-первых, апеллировал к Библии, напоминая о бунте Авессалома против родного отца, царя Давида, и о выборе, который Исаак сделал в пользу младшего сына Иакова, предпочтя его старшему Исаву. Это ложилось в русло российской традиции легитимировать деяния монарха ссылками на Библию. Вторая аллюзия – историческая. В конце XV века Иван III Васильевич пожелал помазать на царство своего внука Дмитрия, но после лишил его наследства, предпочтя ему сына. Третья – правовая и отсылающая к отношениям «хозяин – собственность». Напоминая про указ 1714 года о передаче по завещанию семейных владений, он заявлял, что если у отца есть право выбирать себе наследника, то с еще бóльшим основанием «должны мы иметь попечение о целости всего нашего государства <���…>; чего для заблагоразсудили мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле правительствующего государя , кому оной хочет, тому и определит наследство (курсив мой. – К. И. )». Посыл был четким и ясным: Россия и корона суть собственность императора, и только он решает, кому передать свои владения. Этот указ, дающий право каждому монарху выбирать себе наследника, будет отменен в конце XVIII века Павлом I, который до прихода к власти жил в вечном страхе, что его мать Екатерина II лишит его права на престол.