Клаудио Ингерфлом - Аз есмь царь. История самозванства в России

Растущая сложность управления империей и ее место на мировой арене принуждали считать Российскую империю хоть в малой степени наделенной автономией. Однако это не мешало Петру думать, что империя принадлежала лично ему. Сравнивая тексты присяг императору в период с 1711 по 1720 год, приходишь к выводу о постепенном усилении патримониального подхода. Союз «и», который в первом варианте присяги связывает слова «государь» и «государство», впоследствии дополняется притяжательным местоимением «его»: Петр и его государство . При Петре Великом клятву верности приносили императору, а не империи. Слово «государство» нередко в ней просто отсутствовало.

Для того чтобы лучше понять специфику самодержавной власти, полезно кратко рассмотреть отличие российской и французской концепций взаимоотношений монарха с его владениями, страной и короной, иначе говоря – отличие в характере, масштабах и легитимности монаршей власти в той и другой стране. Прежде всего, как говорит Петр, «я… не заключал с моим народом ни одного соглашения, ни одного договора, которые могли бы меня заставить принять какое-либо решение или от какого-либо отказаться». Он считал себя «подвластным» лишь воле Бога. И Бог обручил его с Россией – равно с землями и населением 5 5 Две ремарки относительно этого обручения. В рассматриваемую эпоху венчание царя с Россией не стало предметом специальных исследований, как это было во Франции с вопросом о коронации/браке короля. Одна из причин этого – отсутствие в тогдашней России правоведов. Другая заключается в полисемии слова «венчание», означающего в том числе и собственно обручение (во время бракосочетания по православному обряду на голову невесты возлагают венок), отчего объяснения выглядели бы здесь излишними. Подобно своим предшественникам, Петр провозглашает, что Бог вручил (даровал, доверил) ему Россию, вручив ей его (обвенчав его с ней): как видим, в обоих случаях используется тот же глагол. . Этот символический брак, на первый взгляд , указывает на схожесть ситуации во Франции и России. Точно так же и использование притяжательного местоимения применительно к монархии, упомянутой в тексте присяги, не является исключительной прерогативой русского государя. Оно попадается и в документах королей Западной Европы. Как отнестись к этим совпадениям? Было бы заблуждением делать вывод о политической близости. Здесь важен контекст, который, наполняя смыслом слова и действия, обнаруживал несхожесть исторических структур двух стран. Выступая с торжественной речью перед Парижским парламентом 7 февраля 1599 года, Генрих IV сказал: «Я восстановил государство. Бог выбрал меня, чтобы поставить во главе королевства; оно мое по наследству и приобретению (курсив мой . – К. И. )». Однако, несмотря на стоящее здесь местоимение «мое», контекст не позволяет сделать вывод о каком бы то ни было сходстве с русской системой. Не только потому, что Генрих обращается к парламенту, учреждению, о котором в России и не слыхивали, но и потому, что в нем допускались дебаты , и они имели юридическую силу . Когда в 1590 году король отказался присоединять к Короне свои родовые земли (Наварра, Беарн и проч.), парижский парламент под водительством Жака де ла Геля этому противился. Впрочем, парламенты Тулузы и Бордо уступили королю, и он торжествовал – но недолго. Эдикт 1607 года, принятый, вероятно, по инициативе того же Ла Геля, ознаменовал победу парламента и привел к окончательному изменению правил, регулировавших использование королевского домена.

Как отметил Ключевский, решение Петра касательно передачи престола сообразовывалось с традиционной концепцией взаимоотношений между Государем и землями, на которые распространялась его власть. Трон в России передавался по завещанию. Указ о престолонаследии от 1722 года, пишет Саймон Диксон, «показывает, что царь по-прежнему рассматривал государство как свою собственность и распоряжался им так, как считал нужным, подобно тому, как он распорядился судьбой царевича Алексея. Едва ли где-то еще можно было увидеть столь разительный контраст тому „фундаментальному закону“, который обеспечивал порядок престолонаследия в столь многих западных странах». По существу, трон на Западе был неотчуждаем. «В начале XV века, – сообщает Дени Рише, – когда Карл VI намеревался лишить дофина прав на престол в пользу короля Англии (договор в Труа 1420 года), правоведы разработали статутный принцип. Трон, говорили они, не наследственное владение, которым король может распоряжаться по своей воле через акты или завещание; трон достается по статуту, затрагивающему общественный порядок. Дофин не наследует королю, он с рождения получает некое неотчуждаемое право». Как писал юрист XVI века Шарль Дюмулен, «трон – не вполне наследуемая вещь». Это «статутное престолонаследие», которое Фанни Косанде и Робер Десимон в своей книге назвали «фундаментальнейшим из всех фундаментальных законов», было юридической конструкцией, прилежно воздвигаемой на основе нескольких источников: божественного закона, обуславливающего легитимность династии – но не отдельного короля – миропомазанием; феодального права, устанавливающего принцип первородства; обычая (кутюма), предполагающего автоматическую передачу трона, на которую предшественник не может иметь никакого легитимного влияния; голоса крови (неправовое понятие), отсылающего к основателю династии.

В то же время в зависимости от контекста уподобление монарха отцу семейства может иметь диаметрально противоположный смысл. Образ короля – отца семейства существовал в то же время, что и представление о политике как о независимой и автономной сфере. Изменения, внесенные Петром в порядок наследования земельной собственности, иными словами, предоставление собственнику привилегии самому выбирать сына, который будет наследником, были отходом от феодального права в том виде, в каком оно существовало на Западе (от закона первородства) в сторону права собственности, чье римское происхождение хорошо известно. Но если во Франции влияние феодального права на фундаментальные законы вело к обеспечению преемственности политической фикции, мало-помалу выстраивая политическую абстракцию власти, то в России, напротив, передача царю родительского права самому выбирать наследника своей вотчины носило отпечаток персонализации самодержавной власти, тем более что отныне русский император не был связан обязательством выбирать себе наследника из числа своих потомков.