Клаудио Ингерфлом - Аз есмь царь. История самозванства в России

Десятки Петров III и Павлов I, наводнивших Россию, точно эхо ретранслировали на всю территорию империи слухи и обстановку дворца. Всюду, где бы ни стояли полки Пугачева, мятежники заставляли местное население приносить клятву Павлу I и его супруге. Павел знал об этом: его приближенный Петр Панин командовал подавлением восстания.

Вопреки традиционному противопоставлению архаически-народного самозванчества Екатерине II и ее элитам, почитавшим себя просвещенными европейцами, мы можем констатировать складывание некоего общего пространства, где наследник трона и бунтующие казаки с крестьянами равно сомневались в подлинности монарха. Это общее пространство – не мое измышление; его существование удостоверено самими участниками процесса. Изобличая в Павле I подлинную или мнимую тягу к самозванчеству, генерал Л. Беннигсен выражал настроения, царившие в придворных кругах. По его словам, Павел, опасаясь, что при живой матери он может повторить судьбу отца, строил планы бегства из столицы, для чего его доверенные лица на месте изучали пути отхода. Конечной точкой маршрута, который он себе наметил, был Урал, те казачьи области, откуда происходил Пугачев – Петр III. «Павел очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков». В разговоре с племянником Беннигсен возвращается к планам Павла: «Он намеревался выдать себя за Петра III, а себя объявить умершим». Детали этой авантюры неизвестны – быть может, у Павла ничего подобного и в мыслях не было; но если это с начала и до конца лишь выдумка генерала, сам факт ее появления весьма красноречив. По всей видимости, Беннигсен лишь вторил чужим словам, поскольку сам он поступил на русскую службу лишь в 1773 году. Среди бумаг Петра Панина сохранились несколько документов, посвященных еще одному лже-Павлу, якобы действовавшему в Праге и Греции.

Уже став императором, Павел внушал такой страх большинству дворян и вельмож, что многие из них любыми способами старались избежать встречи с ним на улицах Петербурга. Эта неприязнь дворян к императору, его разлад с матерью, равно как и попытка реабилитации Петра III после смерти Екатерины, вызывали странные ассоциации у народа, отождествлявшего императора с Пугачевым , который в свое время пекся о защите имени «своего сына» Павла. Дворянин П. И. Полетика писал: «Это было в 1799 или 1800 году. Я завидел вдали едущего мне навстречу верхом императора <���…> Таковая встреча была тогда для всех предметом страха. <���…> Я успел заблаговременно укрыться за деревянным обветшалым забором, который, как и теперь, окружал Исаакиевскую церковь. Когда, смотря в щель забора, я увидел проезжающего государя, то стоявший неподалеку от меня инвалид, один из сторожей за материалами, сказал: „Вот-ста наш Пугачев едет!“ Я, обратясь к нему, спросил: „Как ты смеешь так отзываться о своем государе?“ Он, поглядев на меня, без всякого смущения отвечал: „А что, барин, ты, видно, и сам так думаешь, ибо прячешься от него“. Отвечать было нечего…» Новый штрих, характерный для конца XVIII века: народ не только называл самозванца именем царя, но и самого императора нарекал именем самозванца. Со времен Ивана Грозного было известно, что царь и ряженый могут меняться местами, и Петр I властно об этом напомнил. Не стали ли на заре XIX века царь и самозванец взаимозаменяемыми?

26 июля 1831 года А. С. Пушкин записал у себя в дневнике: «Вчера государь император отправился в военные поселения (в Новгородской губернии) для усмирения возникших там беспокойств <���…>. Кажется, все усмирено, а если нет еще, то все усмирится присутствием государя. Однако же сие решительное средство, как последнее, не должно быть всуе употребляемо. Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению <���…>. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения».

Историк Н. Я. Эйдельман сопроводил пушкинский текст свидетельством полковника Николая Панаева, который, сумев остановить волнения, описанные выше, должен был принять лично прибывшего на место императора. «Я встретил его величество <���…> и подал рапорт о состоянии округа. Государь принял от меня рапорт, потом вышел из коляски, поцеловал меня и изволил сказать: „Спасибо, старый сослуживец, что ты здесь не потерял разума, я этого никогда не забуду“. Потом, увидев стоящих на коленях поселян с хлебом и солью, сказал им: „Не беру вашего хлеба, идите и молитесь Богу“. Потом государь начал говорить поселянам, чтоб выдали виновных, но поселяне молчали. Я в то время, стоя в рядах поселян, услышал, что сзади меня какой-то поселянин говорил своим товарищам: „А что, братцы? Полно, это государь ли? Не из них ли переряженец?“ Услышав это, я обмер от страха, и, кажется, государь прочел на лице моем смущение, ибо после того не настаивал о выдаче виновных и спросил их: „Раскаиваетесь ли вы?“… И когда они начали кричать «раскаиваемся!», то государь отломил кусок кренделя и изволил скушать, сказав: „Ну вот я ем ваш хлеб и соль; конечно, я могу вас простить, но как Бог вас простит?“»

Бог, конечно, не простил, и в следующие несколько минут под ударами шпицрутенов сто двадцать девять крестьян, пропущенных сквозь строй, расстались с жизнью; несколько тысяч их товарищей были отправлены в далекую сибирскую ссылку. Мы должны быть благодарны полковнику Панаеву за то, что он запечатлел народные представления о монархе во всей их полноте, изобразив момент, когда Николай, выйдя из образа справедливого царя, тотчас же слышит у себя за спиной слова, что он-де ненастоящий государь; слышит от бунтовавших крестьян, которые стоят на коленях и которые знают, что их ждет лютая смерть: усмирение Александром I крестьянского мятежа 1819 года против военных поселений закончилось для двух сотен крестьян и солдат двенадцатью тысячами ударов шпицрутенами каждому (двенадцать раз сквозь строй из тысячи человек!); двадцать пять из них умерли сразу, остальные промучились еще несколько дней. Расправлявшийся с восставшими чугуевскими крестьянами Аракчеев предполагал такую публичную казнь для сорока зачинщиков, ожидая раскаяния остальных, но раскаяния не последовало, ненависть к поселениям и поселенцам была огромной. Были казнены все осужденные.