Клаудио Ингерфлом - Аз есмь царь. История самозванства в России

Политическое значение Антихриста в 1930 году . В той мере, в которой крестьянский опыт включал в себя современную политику – 1905‐й и дальнейшие годы, – обращение к Антихристу обнажало ахиллесову пяту нового режима. Тут-то и кроется второе различие с отдаленным прошлым. Ведь поскольку советская власть объявляла свои цели исключительно имманентными, она, вопреки себе самой, утверждала земной критерий легитимности для оценки действий режима. И наконец, третье различие: советский строй потому актуализировал прежние режимы, что сам являлся продуктом той современной политики, которую пытался разрушить.

Презентификация сделала образа Антихриста чем-то большим, нежели просто мифический персонаж, движущейся прямой дорогой к Страшному суду истории. Отныне он стал оборотной стороной прерванного современного политического опыта. Новый, советский горизонт ожиданий своим откатом назад видоизменил элементы прошлого. Антихрист 1930 года содержал в себе политическое как возможность. Возможность, которой, несмотря на репрессии, соответствовало социальное действие, стремление к политическому, проявлявшееся позднее, например, в призывах восстановить крестьянские союзы и Крестьянскую партию, звучавшие во время обсуждения в деревнях проекта новой конституции 1936 года. Пришествие Антихриста начиная с XVII века все откладывалось, но так как христианская доктрина относила горизонт ожидания к области потустороннего, к нереализованному пророчеству можно было обращаться вновь и вновь. Земной опыт, противоречивший этому пророчеству, ничего не менял: апокалиптические ожидания периодически возрождались, поскольку основывались на вере, не соприкасаясь с посюсторонним миром. Модерность столь глубоко изменила пространство опыта, что эсхатология перестала быть легко воспроизводящимся типом мышления. С приходом модерности произошло обособление нового горизонта ожидания, связанного с идеей прогресса. Прогнозы относительно конечных целей и их реализация стали элементами легитимации политического действия. Так что ожидания 1930 года представляются апокалиптическими лишь внешне: эсхатология утратила свою повторяющуюся структуру, которая защищала ее от земного опыта, ибо любые ожидания отныне были направлены на земной мир.

Политическое представительство. Эти новые перспективы объясняют суть еще одного различия между крестьянскими речами XVIII века и 1929–1931 годов. В революцию 1905 года среди нижегородских крестьян была распространена следующая идея: «Наш государь Колька ни на что не нужный. Мы изберем государя из своей среды на три года как волостного старшину». Идея избирать царя не нова, но в ту эпоху она приобретала особую популярность ввиду выборов в Думу. Изменился источник власти, который теперь относили к области социального. Февральская революция довершила перемену. Крестьянские депутаты от Костромской губернии заявляли, что выступают за полное народное право с выборным главою государства (президентом), а не с наследственным царем. В 1920‐е годы один несчастный угодил на Соловки за то, что его собратья, крестьяне Уренского района Костромской губернии, избрали его царем.

Представление об избираемости власти было неразрывно связано с идеей представительства. М. И. Калинин в 1930 году получил телеграмму следующего содержания: «Мы, рабочие подольских заводов, совместно с представителями рабочих московских заводов «Серп и молот», АМО и др., на состоявшемся 19‐го сего сентября собрании, в присутствии 273 человек <���…>, ПОСТАНОВИЛИ:

Принимая во внимание, что за последние 2 года бесконтрольно-самодержавное управление Сталина привело государство к положению худшему, чем оно было в 1919 году, когда гений Владимира Ильича буквально из ничего и при наличии только что ликвидированных фронтов сумел восстановить до довоенных норм всю экономику страны. Принимая во внимание, что все достижения Ильича за 2 года преступной деятельности Сталина приведены к нулю, что Великая Социалистическая Страна и великое дело Социализма приведены к нулю, <���…> что все самые отвратительные меры устрашения, применявшиеся царем-последышем, превзойдены непризнанным самозваным вождем пролетариата – Сталиным <���…>, МЫ ТРЕБУЕМ:

Для сохранения власти пролетариата, представленного выбранными, а не самоназначавшимися (курсив мой. – К. И. ) <���…> людьми, – немедленно отстранить Сталина от участия в делах управления страной.

МЫ ТРЕБУЕМ предания его государственному суду за неисчислимые преступления, совершенные им против пролетарских масс <���…>.

Мы обращаемся к вам <���…>, чтобы вы избавили молодую Пролетарскую Страну от деспота, узурпировавшего власть <���…> ».

Как при самодержавии многие битвы против царя велись во имя царя, так и при большевиках можно было восставать против режима во имя большевизма. Однако слово «самозваный» в корне изменило смысл по сравнению с тем, каким оно сохранялось со времени «Послания на Угру Вассиана Рыло» (XV в.). Для значительной части рядовых граждан Сталин был самозванцем не потому, что не являлся Божьим избранником, но потому, что не был избран пролетариатом – и следовательно, не мог его представлять. Разумеется, рабочие рассуждали в революционной логике и в терминах социального представительства: новая власть, по их мнению, должна была состоять из представителей рабочего класса. Крестьяне сделали следующий шаг, перейдя от социального представительства к представительству политическому. Им были ненавистны примазавшиеся к советской власти самозванцы, которые «только говорят, что выборы и выборные они, а на самом деле никаких выборов нет, они сами себя выбирают».

От физического тела монарха к политическому телу республики. Теперь перейдем к третьему, еще не разъясненному нами различию между образами Антихриста при Петре Великом и в эпоху коллективизации. В первом случае («Петр – Антихрист») с Антихристом отождествлялся сам царь. Эта аналогия несла в себе возможность, многократно реализованную за три столетия постоянных «явлений» самозваных «истинных царей». Во втором случае («Советская власть не от Бога, а от Антихриста») речь шла уже о власти, ее легитимности и критериях последней, что было чревато не столько выходом на сцену толпы самозванцев, которые стали бы эту власть оспаривать, сколько попытками добиться политического представительства. В данном случае мы видим конфликт, знакомый любому историку нового и новейшего времени, который выявляет иной уровень истинности высказываний 1929–1930 годов об уравнивании советской власти с властью Антихриста. Невзирая на сужение политического поля, на террор, на религиозность, на всеобщее вынужденное молчание, невзирая на настрой советского руководства, СССР, по подлинной и неослабной воле своих народов, оставался в лоне политического модерна, как бы ни был непрочен его фундамент. И когда молчание было наконец нарушено, заветное слово, столь много говорящее русскому сердцу, слово, заставлявшее плясать русскую историю под свою дудку, вернулось из небытия, чтобы занять свое место в системе понятий политического модерна; вернулось не иначе как во время дебатов 1990 года о кандидатах на пост президента СССР, страны, которая находилась на грани краха. «Были у нас президенты-самозванцы, – прозвучало в зале, – которые приходили незаметно. Один ушел тираном, второй ушел под насмешки, третий – с позором. Это Сталин, Хрущев и Брежнев».