Олег Будницкий - Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции

22 июня 1942 (так. — О. Б. ) г. все изменилось. А еще через год начался тот страшный террор, от которого мы еще и сейчас не совсем оправились. Вы упоминаете в Ваших письмах об О. В. Х[одасевич] [852]. Увы, я ничего не могла для нее сделать, хотя и пыталась. Марианну [853]услали сейчас же. Оля оставалась в Дранси 2 месяца, потому что взятый нами адвокат доказывал, что ее муж был ариец. Это не помогло, как не помогло и свидетельство о крещении. Меня близко коснулись и другие страшные случаи, но я не люблю о них распространяться, особенно сейчас это звучит как желание оправдаться в чем-то. Передо мною лежит письмо П. А. Берлина [854](предс[едателя] одной еврейской организации, с ним я была все время в контакте). Оно начинается так: «Позвольте еще раз горячо поблагодарить Вас». Этот человек мог бы кое-что рассказать обо мне хорошее, но сейчас прибегать к нему я считаю для себя унизительным. Кое-что мог бы сказать обо мне и Хейфец, старый сотрудник «П[оследних] Н[овостей]» [855], но его уже нет на свете. Если увидите кого-нибудь из близких ему людей (Изу Кремер [856]), дайте им мой адрес — я могу сообщить им о его последних неделях, которые мне удалось скрасить. Это я пишу не для того, чтобы выставитть перед Вами мои заслуги перед евреями, но для того, чтобы Вы знали обо мне правду. Помочь Хейфецу деньгами я, к сожалению, не могла — мы помогали только одному человеку (с ним Вы в переписке), денег у нас было мало. Но мне удалось косвенно облегчить ему жизнь. Также удалось помочь косвенно Вашему брату, который был болен и одинок: баронесса Менаш через мое посредство и по моей просьбе несколько раз посылала ему из По деньги. Об этом негодяй, клевещущий на меня, конечно не имеет понятия, хотя Ваша сестра могла бы ему об этом намекнуть.

Второе Ваше обвинение (или обвинение, поддержанное Вами), касается каких-то слухов (!), привезенных Цвибаком (или кем-то другим) из «свободной зоны». Если бы Цвибак или кто-нибудь другой видели меня лично и говорили бы со мной, я сказала бы, что это ложь, но так как эти люди имели сведения обо мне, видимо, из третьих рук, то это просто — бабьи сплетни, о которых стыдно говорить. Два имени были упомянуты при этом: писалось, что якобы Бунин и Адамович [857]говорили кому-то о том, что я предлагаю им работать с немцами. На это скажу, что, во-первых, я сама с немцами никогда не работала и ни с одним немцем дела не имела (как и Н. В. М[акеев]), а во-вторых — и от того, и от другого у меня имеются письма, где они заверяют меня, что никогда обо мне ни с кем не говорили. И с тем и с другим я была все эти годы в переписке. Бунин бывает у меня; недавно он, Зайцевы и Тэффи [858]у меня завтракали и мы даже пили за Ваше, Марк Александрович, здоровье. С Адамовичем отношения у меня самые дружественные — он едва не остановился у меня, когда весной приехал из Ниццы, отелей пустых почти нет. Но подвернулась комната у наших знакомых и обошлось без этого. Выписываю из их писем то, что относится к моему делу:

«3 августа. 1945.

Дорогая Н. Н. Только что получил Ваше письмо. Утверждаю формально и категорически, что никогда никому о Вас и Ваших каких-то предполагаемых поступках не писал. Вы пишете: „Вы и Бунин…“ В сопоставлении моего имени с Буниным, мне конечно лестном, „что-то лежит роковое“. Начинает лежать, по крайней мере. Какие бы письма из Америки я ни получал, всюду пишут „Вы и Бунин“ — как только дело идет о делах вроде того, которое задело Вас. Мы, по-видимому, попали там в столпы и оплоты резистанса и на нас ссылаются по разным поводам (порой таким курьезным, что Вы и не поверили бы).

Должен добавить, с полнейшей уверенностью, что никаких действий или выступлений я Вам никогда не приписывал — и что образ мыслей, каковы бы эти мысли ни были, никогда в моем представлении не мог и не может быть порочащим. Как мне эти слежки и расспросы надоели, сказать Вам не могу!

Всего доброго. Примите мой сердечный привет. Преданный Вам Г. Адамович».

2 февр. 1945

«Нина, за все эти годы, что я сижу здесь, с начала июня 1940 года, я никогда и никому не сказал о Вас ни единого плохого слова! Алданову я не писал о Вас никогда ни единого слова — извольте запросить его самого об этом. Я вообще ровно ничего не писал ему о Вас за все время его пребывания в Америке. Но вот оказывается, что я будто бы, как последний подлец, написал донос на Вас!! Как Вы могли поверить этому — не постигаю! Не понимаю, как Вы могли подумать, что я мог написать про Вас что-то скверное, в то самое время, когда так дружески переписывался с Вами. Хорош же выхожу я!

Ив. Бунин».

Простите, Марк Александрович, я не могла не улыбнуться, когда читала в Ваших письмах о том, что я звала обоих работать с немцами (хотя смешного в этом ничего нет: за это меня, если бы это была правда, могли посадить, судить и осудить). С 1940 г. (со дня получения гонорара, последнего из «П[оследних] Н[овостей]»), я не заработала ни копейки, ни с одним немцем никогда не говорила — кроме как в день, когда 12 солдат сделали у меня обыск. Н. В. М[акеев] с 1928 года заказывает себе все те же визитные карточки, где имя его и фамилия написаны на английский (или американский) лад: Nicolas V. Makeev. Только клеветник и мерзавец может читать это как «фон Макеев», тем более, что г-н Полонский видел эти карточки еще на входной двери Макеева на рю Клод Лоррэн, где они вместе жили. В. А. Зайцева [859], при всей своей бедности, обещала этому подлецу 1000 фр., если он такую карточку с «фон» ей найдет — после этого он перестал говорить об этом. Вообще, храбростью он не отличается: «литературно-юмористическая» газета «Честный слон», где он и его жена были в начале единственными сотрудниками, теперь продолжается без него: он ушел на следующий день после того, как на бульваре Монпарнас избили редактора Кобякова [860], кстати, служившего два года фотографом при немецком ген. штабе.

Возвращаясь к Н. В. М[акееву], скажу, что до 1942 г. он почти безвыездно жил у себя в деревне, а с 1942 г. работает при Лувре, от Лувра же ездил в январе 1945 г. в Женеву. Здесь несколько торговцев картинами арестовано, многие оштрафованы за торговлю с немцами. Н. В. М[акеев] по-прежнему продолжает работать с Лувром. Да, у нас в квартире шесть комнат — если уж дело дошло до этого! Но это не больше, чем было у Вас в Вашей парижской квартире, где Вы в четырех комнатах жили вдвоем: мы в шести живем втроем, из которых две отданы под контору.

Вы пишете, что так как мы очень богаты, то нам решено не посылать посылок. Я не прошу посылок. Друзья, которым Вы и Ваш комитет посылаете, делятся со мной. Я не так самолюбива, чтобы отказываться от чая и шоколада, которых здесь нет. Я писала А. Ф. К[еренскому]: как десять лет назад, так и сейчас, я сама себе шью платья. В устах негодяя, который клевещет на меня, наш деревенский дом превратился между прочим в «шато». Тщетно Зайцевы уверяют его и его жену, что они по нескольку раз за эти годы жили в этом «шато» — он упорно твердит о том, что им показывали другое , и что кроме того, мы купили дом в Париже. Достаточно, я думаю, провести в нашей квартире сутки, чтобы понять наше материальное положение. Послезавтра из Шамони приезжает к нам гостить Феня Шлезингер [861], может быть она сможет Вас разуверить в том, в чем не смогли Вас разуверить ни Б. К. З[айцев], ни другие корреспонденты.